Думал вынести отдельно "Рихард и Йозеф", но если влезут, оставлю как было, вместе с бонусом.
Предупреждение: антифанаты гета, если не любите гет, не грызите кактус - промотайте первые 2 части, все истории в целом самостоятельны. Больше ворнингов нет.
1. Слезы Мари, гет, драббл1812 год, Москва
Он собирался на войну.
Мари проплакала все утро и теперь сердито терла сухие глаза кружевным платочком – пусть покраснеют. Чтобы он увидел. Чтобы понял, как был не прав и раскаялся. Очень-очень раскаялся. И упал на колени, умоляя простить. Именно так, непременно.
За окном светило утреннее солнце, Москва радовалась первому погожему дню на неделе. Наверное, в парке сегодня полно молодежи. Но Мари все это не интересовало. Ее жизнь закончилась, сердце разбито, потому портьеры в спальне были плотно сомкнуты, к рукоделью она сегодня не притрагивалась, а башмачки и чепчики валялись по комнате в беспорядке. И Мари твердо решила не спускаться, даже чтобы распорядиться насчет завтрака и чая. Полноте картины тоски и одиночества мешала лишь нянюшка, грузная женщина лет сорока, которая суетилась вокруг своей воспитанницы, не переставая причитать:
¬¬– Горе-то какое, горе, ангел мой. Поглядите-ка, бледная вся, тонкая, в чем только душа держится… И губки искусали. Дайте я мазь принесу… Как не надо? Уберите платочек, душенька, глазки уже все красные. Князь приедет, увидит… Что подумает? Нехорошо, ах, нехорошо.
– Не увидит. Я к нему не спущусь. – Мари упрямо вздернула подбородок, оттолкнула руки заботливой нянюшки и, упав на кровать, уткнулась в подушку с твердым намерением выдавить еще хотя бы парочку слезинок.
– Ох, горе… Говорила же я, неподходящий человек Петр Иванович. Молодой, нерассудительный. К тому же князь. Князья – они ведь гордые такие. Вот и на войну теперь… Кто же от невесты на войну-то бегает? Срам-то какой.
– Не говори плохо про князя! – оторвавшись от подушки, запальчиво воскликнула Мари, готовая защищать жениха, противостоя всем, кому только вздумается: и нянюшке, и добрым людям, и даже самой себе.
Нянюшка лишь укоризненно покачала головой – иногда она очень смутно представляла, что творится в голове у воспитанницы. От необходимости отвечать ее избавил звон дверного колокольчика.
– Приехал! – Мари тут же вскочила с кровати и забегала по комнате. – Где румяна? Нет, не надо румян, пусть видит, какая я бледная и что ночь не спала. Подай платье муслиновое… Нет, из бархата. Нет, муслиновое. Или все же из бархата?
Няня лишь всплеснула руками и принялась наряжать своего ангела, что было очень непросто, потому что Мари определенно не желала оставаться на месте и меняла свои решения едва ли не каждую минуту.
Наконец, с нарядом было покончено, и Мари осталась довольна. Бледная, со строгой прической и в простом, но очень изящном, муслиновом платье – она выглядела именно так, как должна выглядеть скромная и обиженная женихом невеста, которая вознамерилась себя держать холодно и с великим достоинством. Именно такой она предстанет пред князем и обязательно будет с ним строга. Пусть не слишком, но что с достоинством - обязательно.
Князь ожидал ее в гостиной и вел себя беспокойно. Он то садился, то вставал и начинал метаться по комнате, то принимал красивую позу и шевелил губами, репетируя все, что хочет ей сказать. Она поймет, она обязательно должна понять. Он вернется героем и тогда они поженятся.
Князь сильно робел перед предстоящим объяснением. Он был из знатной семьи, но лет ему было мало, и о себе и своей наружности он был не самого высокого мнения. Последнее, впрочем, абсолютно зря – князь был кареглаз, плечист и кудряв, правда, не самого высокого роста и из-за плохого зрения часто имел вид рассеянный и отрешенный. Сам же он считал себя дерганным, неуклюжим и искренне недоумевал, что в нем могла найти такая прекрасная девушка, как Мари. Но чудо случилось, и он посчитал себя счастливейшим из смертных. Князь собирался сделать все, чтобы невеста его поняла, и когда Мари вошла, находился как раз в середине отрепетированной речи. Заметив ее, он застыл в нелепой позе и с открытым ртом.
– Сударь, – коротко вздохнув, с достоинством начала Мари, комкая в руках кружевной платочек. – Вы даже не представляете, как расстроили меня.
Князь моргнул, и, отмерев, сделал шаг ей навстречу. Через минуту Мари уже всхлипывала у него на плече, а он гладил ее по волосам, приговаривая:
– Я вернусь… обязательно. Вы будете меня ждать? Скажите, Мари… Будете? Пообещайте!
Она лишь часто кивала, неловко утирая слезы, совершенно позабыв про платок. Было столько заготовленных слов про то, что он не должен, что он единственный сын, что он не военный. Что он не может оставить ее, Мари. Но когда князь гладил ее по волосам и шептал что-то очень правильное, все слова пропадали. Он такой смелый. Он герой. Конечно, она будет его ждать.
От нее князь вышел окрыленным, впервые ощущая себя не юношей, а сильным взрослым мужчиной, которому под силу и горы свернуть. Мари убежала наверх – плакать. И сочинять первое письмо. Она же обещала. И будет теперь писать очень много про все, что происходит. А если ничего не будет происходить – она придумает. И постарается больше не плакать. Впрочем, бесполезно. Она плакала все равно.
А князь зябко ежился в трясущемся на плохой дороге экипаже и время от времени прижимал к губам подаренный платок. В голове были мысли – смешные, глупые. Что-то про маленького мальчика с глазами, как у Мари. И о маленькой девочке – совсем точной копии Мари. О большом доме с белыми колоннами и покатой крышей, о субботних званых обедах, на которых будут все, об утреннем чае, о Мари в чепце и капоте, сонной и слегка сердитой или, наоборот, улыбающейся, о тонком теле, которое обнимал всего пару часов назад. О ее запахе, которым был пропитан маленький кусочек кружева. Конечно, он обязательно к ней вернется. Он знал это. Он был любим, и одно это уже было залогом. С Мари он проживет много счастливых лет. Князь верил в это всем сердцем.
Он очень ошибался.
2. Ошибка, гет, мини2012 год, гор. Курск
Ошибки… Ошибки бывают разные. Бывают в школьном сочинении, бывают – при выборе маршрута, бывают поправимые и не очень. На любой вкус. Но самые запоминающиеся – конечно, первые.
Так получилось, что судьба очень настойчиво сводила вместе Катю и Сашу. Они жили в одном городе и даже в соседних домах, в детстве мирно делили одну песочницу, а потом пошли в одну школу и в один класс. И, конечно же, сидели за одной партой. Их общее счастье казалось вопросом настолько решенным, что даже не подвергалось сомнению, кричалка про «тили-тили-тесто» привязалась к ним с двух лет и готовилась разразиться в финале маршем Мендельсона.
Их первый поцелуй случился в пять, первый «взрослый» поход в кино с поеданием мороженого – в семь, и Саша с самого первого класса безропотно таскал в школу два портфеля. Из-за этого Катя считалась самой красивой девочкой в классе, и все мальчики завидовали Саше. На самом деле Катя была абсолютно обычной – красивой ее делало лишь то, что у нее был Саша. Даже в совсем юном возрасте мальчишки ощущают, что самая красивая девочка – это та, которая не одна. Которая гордо задирает носик и сверкает глазами на подружек, молчаливо говоря: «Посмотрите, а у меня есть он». И как ответ – безотчетная зависть и желание «быть как Катя». Или даже быть Катей.
Молчаливая отличница Леночка на переменах не сводила с нее глаз: ей хотелось длинную косу, как у Кати, портфель, как у Кати, веснушки на носу – как у Кати. Ей хотелось, чтобы у нее был Саша. Нет, она не была влюблена. Она просто хотела все, как у Кати. Потому что Катей быть хорошо.
Конечно, вряд ли Леночка задумывалась о том, что у Кати был пьющий отец, которого мать выгнала из дома, что у нее двое маленьких братиков, с которыми приходится возиться. Что портфель у Кати самый дешевый, а веснушки служат причиной постоянных огорчений при утреннем осмотре в зеркале. Катя была счастливой. И из-за этого к ней тянулись.
Первая школьная дискотека, наверное, запоминается всем. Вчерашние мальчики и девочки, а теперь гордое – «подростки», неловко двигаются, стараясь сделать вид, что танцуют, а не смотрят по сторонам, кто к кому подошел и кто на них смотрит. Но это еще самые смелые, те, кто менее – просто толпятся у стен, ожидая, когда же все закончится. Для них это пытка. И вряд ли хотя бы половина ответит на вопрос, зачем они сюда пришли. Все чего-то ожидают. Прыщавая девочка надеется, что все равно к ней подойдет самый красивый мальчик, а какой-нибудь недоросль рядом будет обязательно пялиться на самую высокую девчонку в классе, прикидывая свои нулевые шансы на победу. А уж медляк на школьной дискотеке – о, его точно следует внести в категорию пыток. Особенно для большинства девчонок – Леночка как раз была из их числа.
Она стояла и смотрела, как танцует Катя. Сначала с Сашей, потом ее пригласил какой-то рыжий парнишка из параллельного класса, очень симпатичный. Такая красивая из-за этого получилась история! Потом вся школа долго обсуждала. Когда Катя пошла танцевать с другим, Саша куда-то пропал, выяснилось потом, что пошел с друзьями курить под школьной лестницей. Как это водится, у кого-то нашлась лишняя банка пива. Саша выпил ее всю, потом вернулся в зал, и случилась драка. Настоящая! У Саши была разбита губа, а у того, рыжего, кровь хлестала из носа. Дежурный преподаватель так ругался, а Катя обозвала Сашу «придурком» и ушла, уверенная в своей правоте, по-прежнему неодинокая и всеми желанная. Впрочем, ложась спать, Леночка все же думала о том, что Катя скоро пожалеет и наверняка будет очень несчастной. В первый день так и было: мрачный, как грозовая туча, Саша демонстративно отсел на заднюю парту, Катя смотрела в потолок и старалась не плакать. Теперь Леночка сильно сомневалась, что ею быть хорошо. Но после уроков что-то случилось. Что именно произошло, было вначале непонятно даже Леночке, которая чуть ли не единственным своим развлечением считала знать все про эту пару.
Катя и Саша больше не ссорились, напротив, они вели себя так, что за ними украдкой следила уже не только Леночка. Прикосновения, улыбки, взгляды – нечто неуловимое, говорящее о какой-то большой и взрослой тайне. Саша теперь часто обнимал Катю на переменах и не как раньше – а по-взрослому, за талию, прижимая к себе отнюдь не случайно. А Катя стала называть его своим парнем, гордо подчеркивая слово «мой».
Нет легче перехода от детской влюбленности ко взрослой, чем путем хорошей ссоры, особенно, если в ней замешана ревность. Леночка это поняла и усвоила, и ей было искренне жаль, что такое знание для нее абсолютно бесполезно.
С той дискотеки прошло много времени, в классе образовывались и распадались парочки, школьные дискотеки стали более лихими и опасными благодаря проносимому алкоголю. Леночка все так же оставалась одна и мечтала об институте, где – она была уверена – ее обязательно оценят и все будет иначе.
Приближалась пора последних экзаменов и школьного выпускного. И если насчет экзаменов Леночка была абсолютно уверена, то к выпускному она готовилась с большой опаской. Ей снова хотелось на вечер превратиться в Катю – чтобы с ней танцевали, чтобы на нее так смотрели…
Школьный выпускной в стандартной средней школе – почти все через это проходили. Какой-нибудь клуб, не в самом центре и не самый дорогой, попсовая танцевальная музыка, девчонки в длинных платьях, парни в костюмах и при галстуках – многие впервые, и отдельные отщепенцы, пришедшие так, будто это обычная дискотека. И, точно, не стоит забывать о пронесенном алкоголе, на потребление которого учителя впервые смотрят сквозь пальцы. Леночка сидела в компании двух своих номинальных подруг, с одной из которых делила парту на английском, а с другой – на остальных предметах. Ей было очень скучно. Катя с Сашей много танцевали, не пропускали ни одного медляка, потом целовались прямо на танцполе, а потом куда-то пропали. Обратно Катя вернулась одна. И что-то было у нее в лице такое… Леночка сама не поняла, почему к ней подошла, она даже не заметила, как это сделала. Подругами они никогда не были, но Катя посмотрела на нее и заговорила так, словно не могла держать это в себе:
– Саша уезжает в Москву. Поступать. Завтра утром.
– Без тебя? – Леночка непонимающе смотрела на нее. – И ты отпустила?! Дура… – Слова вырвались сами и она тут же раскаялась.
Но Катя даже не обиделась. Она сама знала, что дура. И еще знала, что поехать с ним не может. Не сейчас.
– Ты не понимаешь, – убеждала она Леночку. – У меня мама, и еще… Младший брат пойдет в школу. Я приеду к нему через год, мы обо всем договорились.
Лена лишь покачала головой: красивая сказка разваливалась на глазах. Катя в розовом платье с кринолином и блестками была похожа на печальную куклу, которую забыли под дождем.
– Он подождет немного. Мы же столько лет… Это судьба, понимаешь?
Катя говорила долго, больше себе самой, доказывая и будто оправдываясь, но не зная двух очень важных вещей: того, что Леночка тоже едет поступать в Москву, и того, что сейчас разговаривает с будущей женой своего парня.
Ведь в большом городе так одиноко. А они все-таки учились в одном классе. Чем не судьба?
3. Точка опоры, мини, слэш2212 год, Нью-Йорк (5 лет спустя после Третьей Мировой)
В судьбу Крис перестал верить давно, а в Бога он, кажется, вовсе никогда не верил. Если бы кто-нибудь спросил его, во что он верит и верит ли вообще, он после раздумий, пожалуй, ответил бы:
– В Райана.
Сам Райан на такой вопрос лишь фыркнул бы насмешливо, но, может, будь он в хорошем настроении, добавил бы нехотя: «Крис верит в дурацкие приметы. А я верю в свой браунинг». Впрочем, гости у них бывали крайне редко, а уж такие, которые могут долго обсуждать всякий вздор – вовсе никогда.
На самом деле Крис не был суеверен, едва ли он помнил те времена, когда кто-то обращал внимание на приметы.
Шел пятый год после окончания Третьей Мировой – если такой отсчет уместен. Война закончилась без официальных заявлений и только потому, что стало некому воевать и не с кем заключать перемирия. Кто-то когда-то решил, что здравый смысл и чувство самосохранения – устаревшие понятия, и если не получается договориться, то выход один – полное уничтожение. Так насмерть дерутся дикие звери, отстаивая свою территорию.
Крис старался меньше думать об этом, потому что от мыслей становилось гадко. В душе он хотел быть по-настоящему суеверным и переходить на другую сторону улицы не потому, что здание грозило рухнуть ему на голову. Сейчас все его суеверия были завязаны исключительно на Райане, особенно когда тот говорил:
– Я на минуточку, посмотрю, что там наверху и вернусь.
Как же Крис не любил эту «минуточку». И вовсе не потому, что она могла растянуться на долгие вязкие часы ожидания. Он боялся, что когда-нибудь одна из таких минут затянется для него на годы, после которых он все равно будет не в силах осознать, что Райан больше не придет.
Ведь Райан так неосторожен со временем. Иногда Крису казалось, что одна минута может длиться у него от завтрака до обеда. «Я минуточку посплю» в понимании Райана выглядело именно так.
Сколько раз Крис умолял его не обещать вернуться, не называть сроков, не шутить этим. И вообще – не обещать. Просто молча уходить после того, как Крис пожелает ему удачи. Оба ведь и так прекрасно знали: Райан либо «на минуточку», либо уже навсегда.
Крис смутно помнил те времена, когда в его жизни было что-то еще, кроме Райана. Колледж, студенческие вечеринки с пивом. Девушки. О семье Крис старался не вспоминать. Он заставил себя забыть. Даже все безболезненное, приятное из мирной жизни вспоминалось, как сквозь туман. Будто было с кем-то другим. Мир. Спроси сейчас кто-нибудь Криса, что такое мир, он тоже на автомате ответил бы:
– Райан. – Хотя на самом деле считал, что никакого мира уже не осталось. Как не осталось и войны.
Лишь существование на этом свете Райана не давало Крису сказать, что уже совсем ничего не осталось. И было сложно представить, что когда-то жизнь могла проходить без него.
Хотя, если подсчитать… знакомы они были не так давно. Их встреча произошла в период Второго затишья, то есть лет десять назад. Конечно, тоже срок, но не вся жизнь. И если уж на секунду – хотя бы гипотетически – уверовать в судьбу, можно сказать, что Крис буквально споткнулся о свое счастье. Или что счастье Криса валялось прямо на дороге. В прямом смысле. Райан тогда был очень плох. Крис не собирался его забирать с развороченной снарядами улицы. Он сам себе не мог объяснить, почему это сделал. Вдвоем иногда выжить легче, чем одному, но не тогда, когда второй тяжело ранен. Может, секрет был в том, что Крису надоело выживать. И еще ему отчаянно хотелось вспомнить, что же это такое – быть человеком. Тем самым высшим существом, которое может себе позволить неслыханную, полузабытую роскошь – отдать последнее.
Разум был дан человеку исключительно ради того, чтобы делать глупости – Крису это теперь казалось очевидным. Только человек мог почти истребить сам себя как вид. Не было никакого метеорита, всемирного похолодания или потепления, о которых когда-то так много говорили, толком не веря и готовясь, как к празднованию Хэллоуина. Ничего не было. Ад не разверзся, его создали люди, как и коней Апокалипсиса. И это было самое гениальное их творение, финальный аккорд.
Так почему бы Крису не внести свой скромный вклад в развитие мировой глупости? Умереть от голода, потому что отдал еду завтрашнему трупу, или быть убитым, потому что не сменил вовремя укрытие, оставшись с умирающим незнакомцем. Это так по-человечески, пусть Крис уже сомневался, что в хорошем смысле этого слова.
Но Райан выжил. Райан вообще был очень сильным. Оставаясь рядом с ним тогда, Крис не знал, что спасает не столько его, сколько себя.
Крис очень хорошо помнил тот день, когда Райан впервые открыл глаза. Небесно-голубые, совершенно не гармонирующие с массивной челюстью и резкими чертами лица, да и с весьма атлетическим сложением тоже. Райан явно был из военных, пусть от формы уже успел избавиться. Тех, кто воевал, ненавидели настолько сильно, что даже подозрение в этом могло стать для человека приговором. У людей и так забрали все. Почти все виновники были уже мертвы или вне зоны доступа. А вот исполнители, жалкие поникшие марионетки с обрезанными ниточками – их еще оставалось достаточно, чтобы выместить гнев.
И, может, Крис бы выместил, когда все понял. Но у Райана были небесно-голубые глаза. Непонятно почему, но это оказалось жизненно важным. И пусть Райан, явно стесняясь их цвета, постоянно насмешливо щурился, в тот первый раз он смотрел на Криса, как обычно смотрят только дети – открыто и смело, словно слово «страх» еще пока не появилось в словаре. Сейчас Крис уже ко всему привык и на цвет глаз Райана не обращал ровно никакого внимания. Но знал наизусть каждую морщинку, каждый шрам на его теле. Возвращаясь из рейдов, Райан часто лгал или отшучивался. Тело говорило за него. Шрам от ножа, шрам от пулевого ранения, небольшая вмятина – было сломано ребро… Крис любил перед сном проверять на месте ли шрамы и не появились ли новые. Это превратилось в ритуал, без которого невозможно было заснуть, и Райан не возражал. Так было лучше. Так было спокойнее – обоим. Они по умолчанию решили, что есть друг у друга. Если бы только не одно «но»…
– Я на минуточку.
И Крис снова оставался один. Он понимал, что не уходить Райан не может – иначе бы они голодали. Рейдеров уважали, им многое отдавали добровольно. Потому лишь они могли приструнить мародеров или дойти почти до самого Эпицентра, чтобы раздобыть лекарства или еду на тех складах, куда обычные люди просто боялись соваться. Крис никогда не был у Эпицентра, он лишь слышал, что там большой котлован на месте района, который раньше был деловым центром. Небоскребы – идеальная мишень для прямой наводки, их тяжело было полностью закрыть отражателями, как закрыли Статую Свободы. Впрочем, и отражатели не спасли. И ПВО не спасло. И сейчас было странно, что люди когда-то всерьез верили, что это может помочь.
Райан никогда не брал Криса с собой. Он говорил, что не сможет тогда обезопасить даже самого себя, если постоянно будет думать о ком-то другом. Крису нравилось это слышать. Других признаний Райан не делал. И Крис понимал, что по сути Райану уже не нужен. Не то, чтобы совсем обуза, но можно было найти себе спутника или напарника полезней. Райана знали. Райана ценили. С Райаном пошел бы кто угодно. И это иногда мучило Криса едва ли не сильнее, чем постоянное «на минуточку». Райан умел выживать, у него был талант. Но что если когда-нибудь он просто не пожелает вернуться? Ведь Райан был действительно умным человеком.
Это Крис мог часами стараться не думать о вещах, которые теперь стали полной чушью, а Райан был другой. Он не учился в колледже, едва ли знал хоть строчку из Шекспира или кто такой Вольтер. У него не было ни одного бесполезного знания. Но был почти полностью бесполезный Крис – единственная, абсолютно необъяснимая глупость. Ведь Райану была чужда благодарность. Первые дни он очень внимательно наблюдал за Крисом и при малейшей агрессии без колебаний свернул бы ему шею, пусть сам пока еще едва мог ходить.
Крис знал про Райана почти все, но это еще не значило, что он его понимал.
Он не понимал, почему Райан, почти на все отвечавший «как хочешь» и «не вопрос», так держался за это чертово «я на минуточку». И постоянно обещал вернуться таким тоном, словно давал клятву. Или молился.
Крис действительно не понимал или просто был не способен понять. Возможно, именно незнание позволяло ему так долго держаться и даже иногда забывать считать часы. Он лишь знал, что когда-нибудь терпение иссякнет, и ему придется спросить. Или, вернувшись с очередного рейда, Райан обнаружит, что уже Крис ушел «на минуточку». Но это потом. Крис верил, что они еще все успеют, если Райан не забудет, как это – возвращаться. Может, для того ему и нужен был Крис. И казалось забавным, что даже такой умный человек, как Райан, потеряв почти все, выбрал точкой опоры собственную слабость. Иногда в такие моменты Крис задумывался о том, что делает человека человеком, но потом быстро себя одергивал. Это была ненужная информация.
Если бы Криса спросили, что дольше длится – человеческая жизнь или минута, он даже не стал бы отвечать, потому что и так ясно – минута. Это жизнь может пролететь – не заметишь, а минута… Минута – совсем другое дело.
4. Рихард и Йозеф, мини, джен, возможно, преслэш
Точная дата неизвестна, Баден-Баден
Стрелки настенных часов застыли, словно приняв твердое решение вечно показывать полдень.
– Неужели так сложно починить их раз и навсегда? – любил ворчать Рихард. – Или выбросить уже на помойку этот хлам.
– Они старинные, – возражал на это Йозеф, если случайно в такой момент находился рядом. – Вы ничего не смыслите в красоте.
– Да где уж мне, невеже, – фырчал Рихард в ответ, окидывая щупленького еврея пренебрежительным взглядом.
Рихард сильно недолюбливал Йозефа, и тот платил ему той же монетой. Впрочем, справедливости ради, оба признавали, что их маленькие баталии вносили хоть какое-то разнообразие в размеренные и скучные дни, которые тянулись вязко, как патока. И были такими же приторно-сладкими.
Элитный дом престарелых в Баден-Бадене, который гордо именовался «пансионом», был наискучнейшим местом: улыбчивый и до тошноты услужливый персонал, крайне полезное четырехразовое питание, обязательные прогулки по геометрически выверенным аллеям, обрамленным по краям идеально прямыми деревьями. Даже деревья находились на одинаковом расстоянии друг от друга, целенаправленно рассчитанном до миллиметра. Довершали картину столь же идеально подстриженные лужайки, белые скамейки, высокий забор, отделяющий постояльцев пансиона от остального мира.
Рихарду порой было так скучно, что хотелось волком выть на луну. Но в пансионе было затруднительно даже это: отход ко сну наступал так рано, что хорошо, если застанешь хотя бы первую звезду. Единственным развлечением и отдушиной для многих постояльцев становились приезды родственников, но Рихард был лишен и этого. Он был одинок. И любил повторять, что не жалеет о том, как прожил свою жизнь. Он объехал весь мир, его любили потрясающие женщины, были друзья, которые уже давно отошли в мир иной, были враги, про которых он любил шутить, что гады оказались куда более живучи. Правда, теперь они, как и Рихард, доживали свой век в подобных местах или, кому повезло больше, в кругу заботливых детей и внуков, терпеливо ждущих наследства.
У Йозефа была семья: сын и невестка приезжали к нему четко раз в две недели и даже иногда привозили с собой внуков. После этих встреч Йозеф сиял, буквально молодея на глазах.
– Старшенький в этом году заканчивает консерваторию, летом они будут выступать с концертом в Вене, а младшенький осенью пойдет в первый класс, – радостно делился он с престарелой фрау Грэтхен, которой было абсолютно все равно: в мыслях она постоянно возвращалась к своему шестнадцатилетию, вспоминая, как в белом платье танцевала на вечере, который почтил своим присутствием сам канцлер.
– Знаете, он сказал мне: «Вы прекрасны, как цветок, милочка» и ущипнул за щеку, - говорила она абсолютно невпопад и блаженно улыбалась, глядя на Йозефа. Тот кивал и, дождавшись, пока она в сотый раз перескажет одну и ту же историю, продолжал рассказывать про внуков.
Рихард часто случайно оказывался поблизости, и если никто из персонала не слышал, с удовольствием добавлял ложку дегтя:
– Держу пари, они ждут не дождутся, пока ты перестанешь коптить небо и избавишь их от повинности.
Йозеф тут же мрачнел, и радость, озарявшая его лицо, меркла на время, пусть и не угасала совсем.
– Вы плохой человек, герр Рихард, – отвечал он просто. Йозеф вообще был на редкость бесхитростен. А фрау Грэтхен в такие моменты неодобрительно качала головой и говорила:
– У дочки канцлера было такое яркое платье! Нехорошо так ходить совсем молодой девушке. – Или изрекала что-нибудь другое, но столь же неуместное.
Фрау Грэтхен была абсолютно глуха на левое ухо, и если Рихард стоял слева от нее, в такие моменты он позволял себе довольно отчетливо произнести: «Старая калоша совсем спятила». И с удовольствием наблюдал, как от ярости бледнеет Йозеф, не находящий даже слов для ответа.
Рихард не помнил, когда и почему началось их противостояние. Может, поводом послужила Лили Фейрфакс – другая постоялица пансиона. Лили была родом из Англии и, в отличие от Грэтхен, пусть тоже была немного с приветом, но, несмотря на возраст, оставалась обворожительной женщиной. Лили любила повторять о своей принадлежности к высшему обществу – никто не знал, правда ли это – но изящества и хороших манер ей действительно было не занимать. К тому же, Лили была красивой женщиной, очень красивой, невзирая на годы. Рихард хотел бы знать, какой она была в молодости. Наверняка – великолепной. Возможно, настолько великолепной, что повстречай ее Рихард лет сорок назад, мог бы серьезно влюбиться и даже создать семью. Но, к сожалению, пусть в его жизни было много прекрасных женщин, настолько прекрасных у него не было никогда.
Лили он заметил еще в первый свой день в пансионе: она сидела рядом с Йозефом, и оба явно были очень увлечены беседой. Конечно же, Рихард заинтересовался. Во многом потому, что, не считая медсестер, пресекавших любой даже невинный флирт, боясь потерять работу, Лили была здесь единственной женщиной, на которую приятно смотреть. И щупленький темноглазый Йозеф в потертом коричневом кепи напоминал рядом с ней прислугу, а не соперника.
Рихард всегда знал себе цену: он нравился женщинам. И даже сейчас оставался видным и интересным. Конечно, Лили встретила его благосклонно. Как и Грэтхен, она тоже оплакивала лучшие годы, но не цеплялась за воспоминания. Лили была фантазеркой: она сразу же вообразила, что Йозеф и Рихард борются за ее руку и сердце, и постоянно совершала побег, то с одним, то с другим, пресекала между ними дуэль со смертельным исходом по средам и стояла у алтаря с кем-нибудь из них по пятницам. Конечно, все это было в мечтах, но вела она себя так, будто это чистая правда. Она постоянно забывала, кто победил, и каждую неделю противостояние начиналось по новой.
– Вам бы писать авантюрные романы. Вы могли бы стать великой писательницей, миссис Фейрфакс, – порой добродушно подкалывал ее Рихард, когда уставал от ее бурных фантазий. Один был плюс: фантазия Лили была действительно неистощима, и она никогда не повторялась в своих выдумках.
Так уж случилось, что ошибившись с самого начала по поводу «несерьезности» своего соперника, Рихард с досады повел себя не очень красиво, и Йозеф этого не простил. У проклятого еврея оказалась чертовски хорошая память.
Надо было признать, у Лили и Йозефа в действительности было много общего: он музыкант и бывший театральный режиссер, она – увлеченная театралка и пела очень недурно. Они могли часами говорить о музыке или театре и раз в неделю устраивали совместные концерты, оккупировав рояль в маленьком зале для банкетов.
Рихарда злило, что Лили слушает Йозефа так, будто тот самый умный человек на свете и эталон совершенства. Однажды он упомянул при ней про его сомнительное происхождение и даже затронул национальный вопрос. Осторожно, опасаясь разозлить, но Лили внимательно его выслушала и вздохнула:
– Да, мама бы этого точно не одобрила. Йозеф хороший человек, и вы не подумайте, что я… – Лили замолкла, слегка смутившись. – А вы значит родом из Берлина, герр Рихард?
Рихард вежливо кивнул, улыбнувшись. Он не просчитался: зерно упало в благодатную почву – Лили была благовоспитанной англичанкой из старой семьи, и ей вовсе был не чужд снобизм. И Рихард стал возвращаться к вопросу, подшучивать над Йозефом в ее присутствии, вначале добродушно, но получив один раз отпор – уже более зло. Он и не заметил, как начал это делать уже ради реакции самого Йозефа, даже когда Лили рядом не было. Цель сместилась, потому что вражда, пусть неглубокая, но искренняя, подчас куда увлекательнее игры в любовь. А уж когда Рихард узнал от фрау Грэтхен по секрету, что Йозеф называет его за глаза «фашистом», противостояние вышло на абсолютно новый уровень.
Пусть война была очень давно, но Йозеф сделал верный ход: предки Рихарда воевали и вовсе не на правильной стороне. Рихарда бесило, что его «истинно арийская» внешность и некоторые манеры позволили сделать такой вывод. Война была очень давно. За нее до сих пор было стыдно. И, черт возьми, Рихард любил евреев за одним-единственным находящимся рядом исключением. Ладно, был абсолютно к ним равнодушен за одним вот этим исключением. К Йозефу он действительно питал теперь очень сильные чувства. Потому что тот догадался и ударил в ответ по больному. И пусть фрау Грэтхен была абсолютно не в своем уме и могла все придумать, Рихарду нравилось считать, что у него есть достойный соперник. Иногда ему даже казалось, что он ненавидит Йозефа так, как мог ненавидеть только молодым.
Тихий голос, манера склонять голову набок, слушая собеседника, дурацкая кепка, которой место на помойке, блестящие темные глаза – все это был Йозеф. И все, что было Йозефом, раздражало до красных точечек в глазах. Рихард не мог находиться рядом с ним дольше двух минут, не сказав какой-нибудь гадости. И Йозеф платил ему тем же, но на свой лад – ведь он был таким интеллигентным. Рихард считал, что именно он рассказал персоналу пансиона, где искать заначку с виски, и радовался, что сигары успел перепрятать. И наверняка это Йозеф сообщил, что Рихард смывает в унитаз таблетки. Ведь он же присутствовал при разговоре. О том, что донести могла Лили из самых лучших побуждений, беспокоясь о его здоровье, Рихард даже не задумывался, ему просто очень нравилось считать Йозефа стукачом.
День тянулся за днем, в пансионе ничего не случалось. Ничего, кроме их маленькой вражды. Лето плавно сменилось теплой погожей осенью, и Рихарду казалось, что только вчера был понедельник, хотя уже наступила суббота – день посещений, в который жители пансиона немного оживлялись, стряхнув с себя привычную апатию. Счастливчики готовились к приезду родных, будто к собственной свадьбе. Рихард не любил суббот и с утра был не в духе. Он видел, как собирается Йозеф, как, обрядившись в парадный костюм и избавившись от кепи, торопится в приемную, чтобы обнять сына, расцеловать невестку и уйти с ними в парк, чтобы неторопливо прогуливаться по аллеям или сидеть за беседой на солнышке, облюбовав одну из белых скамеек. Новости из большого мира – это как глоток свежего воздуха. Рихард получал их только из газет и благодаря редким приездам молодежи из благотворительной организации, устраивавшей раз в полгода простенькую развлекательную программу или поход в театр для тех, кто был способен выдержать такое разнообразие.
Когда часы приема закончились, Рихард расположился недалеко от Грэтхен, дожидаясь Йозефа. Того не было долго. А когда он появился, то подходить не стал – уселся у окна, глядя прямо перед собой, будто вовсе позабыв, где находится. Потом ушел к себе.
Это было необычно. Даже ново. У Йозефа явно что-то случилась, и Рихарду было очень интересно узнать, что именно. Сначала он думал отправить к нему Грэтхен – но рассчитывать на внятный пересказ от нее не приходилось, потом Лили… Потом плюнул и постучался к нему сам. Ответа не последовало, но Рихард все равно вошел. Йозеф сидел на кровати, так и не сменив парадного костюма, и все так же глядел перед собой. Он медленно поднял ничего не выражающий взгляд на Рихарда, потом глухо произнес:
– Они больше не приедут. Никогда.
Вряд ли он осознавал, кому это говорит, было похоже, что повторял он это самому себе и не в первый раз. Но Рихард, ожидавший какой угодно новости, только не этой, да и вообще предполагавший, что Йозеф выставит его за дверь, все же тихо спросил:
– Почему?
– Сыну предложили контракт в Америке, а старший внук будет играть там в известном оркестре, – Йозеф слабо и слегка недоуменно улыбнулся. – Я так ими горжусь, вы не представляете…
– Они будут приезжать реже, только и всего, – Рихард раздраженно пожал плечами. Всепрощающий Йозеф бесил его даже больше, чем обычно, но он чувствовал, что сейчас говорить с ним грубо или смеяться над ним не стоит. Потому что слишком он спокойный. Не по-хорошему спокойный.
– Они больше не приедут. Никогда, – повторил Йозеф с той же интонацией, как старая заевшая пластинка. – Как вы там говорили, герр Рихард? Впрочем, не важно. Я сам знаю, что им не нужен. Они ценят меня и все, что я сделал, но мой век прожит. Мне больше нечего им дать.
Рихард промолчал. Он бы мог многое рассказать про подлое устройство этого мира. Мог бы злорадно улыбнуться и сказать, как рад, что не имеет детей. И что никогда в них не разочаруется. Впрочем, вряд ли Йозеф был разочарован, он если и винил кого-то, то себя. И бесполезно ему говорить, что напрасно. Да Рихард и не хотел говорить.
– Не забудь про обед, – сказал он вместо прощания. – Племянник опять прислал Лили коробку деликатесов.
Рихард вышел и только потом подумал, что зря упомянул племянника Лили. Тот, пусть и жил в Англии, но регулярно писал тетушке письма, слал дорогие подарки и даже пару раз приезжал. Впрочем, Лили было тяжело не любить. И племянник наверняка еще мальчишкой был влюблен в ее красоту. Рихард полагал, что так оно и есть – жизнь научила его не верить в бескорыстные добрые намерения. Вот в сантименты он еще верил, пусть сам был этому абсолютно чужд.
На обед Йозеф не спустился, к ужину тоже – Рихард видел, как сиделка несла поднос с едой ему наверх. Видимо, сослался на головокружение, желая побыть в одиночестве. А может, даже впервые последовал примеру Рихарда и спустил таблетки в унитаз.
– Вы бы сходили к нему, герр Рихард, я беспокоюсь, – легкое волнение только добавляло лицу Лили привлекательности. Она, не зная еще, в чем дело, наверняка нафантазировала себе, что внучка Йозефа забеременела и была брошена женихом, а Йозеф теперь лежит при смерти, не выдержав позора. И пусть Лили знала, что у Йозефа нет никакой внучки – только внуки – какая разница, если выходит так романтично.
Рихард кивнул и заверил, что выполнит это поручение только ради нее. На самом деле он, конечно, врал. Просто не привык, что Йозеф отсутствует так долго. И нарушение устоявшейся привычки напрягало. Стучаться он в этот раз не стал, рассчитывая, что старый еврей возмутится и хотя бы ненадолго выйдет из апатии.
Зайдя, Рихард подумал, что у Йозефа и Лили все же действительно много общего. Кажется, в юности оба перечитали одних и тех же романов. Принесенный Йозефу ужин остался на столе нетронутым, а посреди комнаты стояла табуретка. Можно было не задирать голову, чтобы понять, что люстра снята и остался лишь висящий на шнуре крюк.
– Веревку из прачечной стащил? – поинтересовался Рихард, по достоинству оценив задумку. Йозеф даже время выбрал удачно – до обхода два часа.
– Вы же не будете мне мешать?
Рихард пожал плечами, Йозеф ждал, продолжая вопросительно на него смотреть, чуть склонив голову набок. Прятать за спиной моток веревки он перестал.
– Могу даже помочь, если хочешь, – усмехнулся Рихард, понимая, что шутка так себе.
– Спасибо, я сам, – ответил Йозеф вполне серьезно.
– Пожалуйста. Всегда подозревал, что ты злопамятный, как ворона. Какие бы ни были у тебя родственники, вряд ли их обрадует такой подарок. Даже если они и мечтали, чтобы ты тихонько сдох сам.
– Я напишу им письмо, они поймут. Я часто говорил, что устал жить и хочу уйти. Я умею писать хорошие письма.
Да, это Йозеф действительно умел. И глядя сейчас в его лицо, на котором и раньше почти всегда было это раздражающее извиняющееся выражение, Рихард почувствовал злость. Неужели Йозеф сам не понимает, насколько отвратительно жалок? Рихард ненавидел слабости и в себе, и в окружающих. И сейчас он ненавидел Йозефа. Если старый придурок хочет болтаться в петле и ему хватит пороху это сделать, с какой стати мешать? Разве что из вредности или из мести. Но Рихард уже не видел в нем соперника, только старого сломленного человека.
Йозеф внимательно следил за его лицом и, видимо, все понял.
– Удачи вам, Рихард. Берегите миссис Фейрфакс и простите, если что было не так.
Рихард кивнул, развернулся и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Он дошел до конца коридора, пока понял, что перепутал направление и идет в противоположную сторону от своей комнаты – слишком был погружен в собственные мысли. Думал он о Йозефе. О том, как увидел его в первый день смеющимся с Лили. О том, каким нелепым он всегда казался. Даже странно, что дожил до своих лет и сумел обзавестись семьей. Обычно такие люди потеряны по жизни, потому и выглядят так, будто постоянно собираются спросить дорогу и заранее готовы перед всеми за это извиняться. Да и вообще за все подряд…
Когда Рихард вернулся, Йозеф уже балансировал на шатком табурете, пытаясь крепче закрепить веревку, а белый конвертик с последней запиской уже лежал на прикроватной тумбочке. Когда дверь открылась, Йозеф вздрогнул, но, увидев Рихарда, не выразил удивления.
– Мне все же потребуется помощь, – заметил он, виновато улыбаясь.
– Нет.
– Рихард, вы же знаете, что если не выйдет, я придумаю что-нибудь еще.
Рихард молчал, не представляя, что собирается сказать. Но говорить что-то было надо, потому он бросил отрывисто:
– Останься. – И замолчал.
Йозеф ждал, склонив голову на бок и внимательно глядя на него – словно Рихард впервые делал что-то интересное.
– Не оставляй меня одного.
Больше сказать было нечего. И едва ли какие-то слова в жизни Рихарда давались тяжелее. Он никогда никого не просил остаться и не думал, что придется на склоне лет. Он очень боялся, что Йозеф что-нибудь скажет или спросит, и ему придется объяснять. А объяснить он не мог. Но Йозеф только смотрел. Потом кивнул и спустился с табурета. Взяв в руки записку, он замер на секунду перед тем как ее разорвать. Сначала пополам, потом еще. Рихард наблюдал, как он рвет ее на мелкие кусочки, и впервые ощущал исходящую от него злость. Йозеф очень злился, но не на Рихарда. И это было хорошо. Порой злость бывает разрушительной, иногда – наоборот. А Йозеф был слишком мягким для первого варианта.
– У вас еще остался виски?
– После того, как ты сдал мои запасы? – Рихард глянул на Йозефа и подозрение стало уверенностью. – Племянник Лили передал на днях контрабандой бутылку.
– Святая женщина – Лили.
Рихард не мог с ним не согласиться.
Позже они сидели в комнате Рихарда и пили виски, разлив его по чайным кружкам. Дежурная медсестра подозрительно быстро заснула на посту после того, как Йозеф отнес «бедной девочке» чашечку кофе. Вечерний обход не состоялся, и теперь Рихард после долгого перерыва наблюдал в окошко луну.
– Завтра ведь все будет, как прежде? – спросил Йозеф.
Рихард пожал плечами. Ему было все равно, что будет завтра и наступит ли оно вообще. Ему очень не хотелось, чтобы заканчивалась эта ночь.
4ф. Музыка Йозефа, драббл, преслэшНет тоскливей мероприятий, чем праздники в элитном доме престарелых. Рихард праздников вообще не любил, они нагоняли на него тоску.
– Нужно поздравить Лили, – сказал ему Йозеф и ушел сочинять дня нее музыку. Если старому еврею взбредала в голову какая-то ерунда, то отговорить его было невозможно. К тому же Лили была действительно потрясающей женщиной, истинной отдушиной в этом месте тоски и скорби.
Рихард преподнес бы ей букет, но после того, как Йозеф взялся сочинять музыку – это казалось пошлым и банальным. Написать стихи? Рихард попробовал, и у него получилось что-то вроде:
«Твои глаза прекрасны, как рассвет, и проживи еще ты много лет…»
Короче, бред получался.
Но Рихард не привык проигрывать и не привык пасовать перед неприятностями. Он все же преподнес Лили букет, и та буквально расцвела от радости:
– Гер Рихард, вы такой заботливый!
И пусть столовая была украшена пошлыми сердечками из розовой бумаги, он кружил Лили под звуки музыки со старой пластинки и был счастлив.
А Йозеф… Йозеф так и остался сидеть в своей комнате. Рихард его запер. И никто отпереть его не пришел: старый еврей ведь сам всю неделю выпроваживал сиделок, гневно сообщая, что пишет музыку и не может творить, если его постоянно дергают.
Когда праздничный ужин был закончен, Рихард, захватив коньяк, пошел отпирать своего пленника.
Когда тот вошел, Йозеф сидел на кровати, и вокруг него валялись клочки нотной бумаги.
– Иногда я вас действительно ненавижу, Рихард, – сказал Йозеф.
Рихард только пожал плечами:
– Коньяк будешь?
– Нет.
– Да ладно, все равно, наверное, у тебя вышла дурная музыка.
– Хотите, сыграю?
Рихард пожал плечами. Но пить коньяк в одиночестве не хотелось, потому он спустился вместе с Йозефом в темный и опустевший праздничный зал, где на полу, как конфетти, лежали мятые бумажные сердечки.
Йозеф сел за старое пианино, заиграл. И Рихард на миг забыл обо всем: мелодия была великолепна. В ней было все – радость первого утра, наивность давно ушедшей юности, бравада былых побед и пронзительная, берущая за душу тоска в конце. Одиночество.
Рихард не любил музыки. Не понимал ее, но сейчас у него будто вся жизнь промелькнула перед глазами. Он отпил коньяк прямо из горла и сказал:
– А ничего все-таки вышло. – Голос не дрогнул, но Йозеф, глядевший слишком внимательно, все же заметил.
– Жаль, что Лили не услышала. С моей стороны было глупо. Сыграй ей завтра, – сказал Рихард, пусть никакого раскаяния не ощущал. Ему не хотелось бы слышать эту мелодию впервые в переполненном гомонящими стариками зале.
Йозеф улыбнулся, как всегда чуть виновато, словно извиняясь сразу за все на свете.
– Да ладно. Все равно, сочиняя, я, волей не волей, чаще вспоминал о вас. Музыке нужны сильные эмоции, даже негативные, – поспешно добавил он, потому что его слова звучали странно. Но Рихард понял.
– Сыграй еще раз.
Не было ничего тоскливей праздников, устраиваемых в элитном доме престарелых. Но это правило не распространялось на те праздники, которые можно было устроить лишь для себя. Без подготовки, без планов… Без сожалений. Все же, по логике музыкального произведения, последний аккорд должен стать самым сильным и пронзительным. И в тот вечер Рихард ощущал это как никогда.