я ваще не понимаю, как вы там живёте... (с)
Тут я выкладываю только первую часть, которая в отдельности может сойти за пвп-мини. Если будет время - допишу потом по-нормальному, ибо в конце сотворил хрен знает что и вообще заканчивать планировал не так, но время вышло__))) Спасибо читателям домофеста за крайнюю лояльность
Я бы за то, что лежало на форуме выше 6 баллов по 10-балльной шкале не поставил бы
Но начало мне нравится, его выкладываю. Пусть пока будет пвпшка)
Название: Дети Бармы
Автор: Maxim
Бета: Zainka-Gwena
Рейтинг: NC-17
Жанр: пока пвп, в идеале - авантюрный роуманс
Размер: был миди, пока пусть мини
Аннотация: на войне как на войне.
читать дальше
- Значит, вы гратеец только наполовину?
Я вздыхаю и смотрю в потолок. Фигово, когда день заканчивается таким вопросом. Впрочем, когда день начинается с такого вопроса – не сильно лучше. Потолок белый, в мелких трещинах; крупные трещины старательно зарихтованы. Вряд ли это здание бомбили, скорее соседние, а трещины – последствия тряски.
- На четверть. Дед был гратейцем, - отвечаю, все так же глядя в потолок.
- Это он научил вас смотреть в сторону, когда с вами разговаривает уполномоченный? – В голосе не слышится раздражения, только небрежная, тягучая ленца, особая интонация, мягко намекающая, что ее обладатель может без предупреждения начать пинать вас ногами. Мне это доподлинно известно из печального опыта предыдущих задержаний, потому я перевожу взгляд на собеседника, но смотрю ему куда-то в переносицу. В прошлый раз, когда я рискнул пялиться в упор, мне пересчитали все ребра. Сидеть за клавесином потом долго было не очень удобно, но еще дольше помнилось унижение, с которым я умолял не ломать мне пальцы. Не то чтобы мольбы имели смысл сами по себе, но у меня были деньги, а у того младшего уполномоченного явно были проблемы с финансами…
- Я задал вопрос. Вашим воспитанием занимался дед? – тон неожиданно терпеливый, я отвлекаюсь и все-таки смотрю ему в глаза пару секунд: ясно-голубые, как у истинно чистокровного уроженца Бармы. Это раздражает. Мой дознаватель породистый, как чистокровная гончая, может, даже имеет какой-нибудь титул. Красивый – это я тоже отмечаю чисто машинально, но красота эта выведена искусственно.
- Да, моим воспитанием занимался дед, - отвечаю я поспешно. - В моем личном деле, наверное, это отражено. Но я не когда не был на Гратее, живу в Барме с рождения. И родился в Барме. Мой дед был…
- Профессором Центральной консерватории, благонадежным гражданином, не имеющим порочащих связей. И стыдившимся своего происхождения.
Я киваю, проглотив все, что собирался ответить, включая рвущиеся с языка возражения. Мой дед действительно был благонадежным, но он никогда не стыдился того, кем являлся, и учил меня тому же.
- Однако нервничаете и суетитесь вы, как истинный гратеец, - заключает уполномоченный, возвращаясь к своему столу. В его тоне явственно чувствуется презрение. Я лишь пожимаю плечами: спорить и что-то доказывать тут себе дороже.
- У вас это уже не первый привод, - добавляет он, шурша какими-то бумагами. Я снова пожимаю плечами: это для меня не новость. – Если быть точным, третий за последний год. Вполне достаточно для высылки в колонию.
Эти слова заставляют меня вздрогнуть. По сути, колония – обычная каторга, на которой «неблагонадежные» умирают пачками. Как правило, «неблагонадежный» здесь равняется «нечистокровный», и шансов на амнистию с моим происхождением ноль.
- Но… - я пытаюсь сглотнуть, во рту предательски пересохло. Уполномоченный с прежним терпением ждет, пока я обрету дар речи. Такой терпеливый – редкость. – Но… мои нарушения были несерьезны.
- Несерьезны? – переспрашивает он, и на его губах мне мерещится тень улыбки. – Давайте взглянем. Так, пьяный дебош и драка в кабаре – это первое. Спустя два месяца вы нагрубили уполномоченному, который остановил вас на улице, чтобы проверить документы.
- В кабаре я работаю…
- Логично. Потому там и деретесь? – Его глаза искрятся, теперь я точно вижу, что от едва сдерживаемого смеха. Странный уполномоченный. Во-первых, когда меня привели в кабинет, он предложил мне сесть. Первое такое предложение от сотрудника тайной службы за все время, что я имею несчастье ее знать. Во-вторых, разговаривает не по регламенту и сейчас сидит не за столом, отгородившись от меня папками, а устроился прямо на нем, притулился на краешке. И веселится, словно я для него не первое дело государственной важности, а так, развлечение.
Я делаю над собой усилие и пытаюсь ему улыбнуться – вдруг у него случилось сегодня что-то хорошее, и у меня есть шанс выбраться отсюда не избитым и вообще без потерь?
- Я играл в тот вечер на клавесине, началась драка. Меня стукнули по голове бутылкой шампанского…
Он издает короткий смешок.
- В прямом смысле или шампанское ударило вам в голову?
Я стараюсь сделать вид, что оценил юмор, но вряд ли у меня выходит.
- В прямом. Меня ударили бутылкой, разбили голову, очнулся уже в больнице. Увидев мои документы, врачи тут же сообщили в вашу службу, и меня забрали.
- Осуждаете систему?
- Нет, нисколько. Я понимаю необходимость…
- Осуждаете. – Он уже не спрашивает, а утверждает, мне остается только в очередной раз пожать плечами.
- А с уличным конфликтом что было? Тоже недоразумение? Или уполномоченный был в стельку пьян и домогался вашего тела?
Я вздрагиваю, потому что он со своими насмешками почти попадает в цель. Снова ловлю его смеющийся взгляд и неожиданно для себя самого говорю правду:
- Он действительно был пьян и хотел порисоваться перед друзьями, задержав на улице гратейского шпиона.
- А вы шпион?
- Нет, - отвечаю я резко и тут же об этом жалею.
Но он лишь снова усмехается:
- А похожи.
- Мне жаль.
- Вы красивы, имеете творческую профессию, закончили местный университет – то есть хорошо образованы, к тому же и выглядите как типичный гратейский диссидент, которых раньше, выйдя на улицу, можно было насобирать пачку за час. Хоть отстреливай… - он обаятельно мне улыбается, и я снова делаю вид, что слушаю его с великим вниманием. На самом деле, мне очень хочется спать. Всю ночь я барабанил по клавишам инструмента, слушая пьяный гомон, а ближе к рассвету была беспутная Адели… Или Амели? Уже не помню даже, как ее звали. Домой я пришел не раньше полудня, и меня тут же арестовали.
- Вам со мной скучно… господин Зейн? – уполномоченный бросает взгляд на мое досье перед тем, как назвать фамилию.
- Нет, что вы. Я просто устал.
- Устали? Сейчас решается ваша судьба, а вы лишь слегка эмоциональней табуретки, на которой сидите.
Мне сложно что-то возразить. Я открываю рот, потом закрываю, как большая бестолковая рыба. Потом все же говорю:
- Простите. – Выходит у меня жалко и как-то заискивающе. Я снова чувствую себя униженным, и мне уже в целом все равно: кинуться ему в ноги, умоляя отпустить? Снова предложить денег? Я смотрю на его красивые ухоженные руки и замечаю очень дорогое кольцо. С деньгами тут вряд ли прокатит.
- Простить? – он смеется громко, уже в голос, и я чувствую, как мое лицо заливает краска. Мне очень за себя стыдно, и возникает гадкое ощущение, что он будто прочитал мои мысли. – Знаете, я над этим подумаю... Прощать ли вас. Расскажите мне об Адели Мульен.
«Значит, ее таки звали Адели», - проносится у меня в голове, и я лихорадочно пытаюсь сообразить, что же можно сказать и как нужно все преподнести.
- Вы не торопитесь, - добавляет он, будто вновь читая меня как открытую книгу. – Обвинение серьезное. Судя по заявлению потерпевшей, вы скрыли от благородной дамы чистых кровей свое происхождение и вступили с ней в связь. Она утверждает, что вы хотели сделать ей ребенка. Ребенок от гратейца. Представляю, в каком ужасе она была наутро. Не представляю только, как вы могли ее ввести в заблуждение. У вас много характерных черт. Вы были в гриме?
Теперь настает моя очередь хмыкнуть, пусть и довольно нервно. Я все же слишком устал, чтобы сполна понимать всю нелепость ситуации. И только теперь до меня дошло, отчего так веселился мой дознаватель с самого начала нашей встречи.
Что ему сказать про Адели? Она была ослепительная хороша, ровно до того момента, как мы остались наедине. На самом деле, я бы не пожелал такой женщины и врагу. И если она лично приходила давать показания, уполномоченный должен уже иметь полное представление, что такую женщину нельзя пожелать даже гратейцу.
- В зале было темно. Она слушала мою игру, потом мы вместе выпили вина. Потом поехали к ней домой. – Я задумался на миг. – В экипаже тоже было темно. И в ее покоях ставни были плотно закрыты. А потом, через пару часов мы вышли на балкон… насладиться утренней прохладой.
Я поморщился, вспомнив, как она заорала: «Вы что, гратеец?», - а потом, предприняв неудачную попытку упасть в обморок, принялась вышвыривать мою одежду на головы случайных прохожих.
- Как вы понимаете, едва ли даму, которая пригласила в свой дом мужчину, лица которого она даже не разглядела, можно считать приличной, - заключаю я вместо этого.
- И при этом она потомственная бармийка, и чистота ее крови вряд ли может вызывать сомнения. И вряд ли она озаботилась средствами защиты, если думала, что находится с уроженцем Бармы. Вы хоть стерильны?
- Нет. Вы же знаете, что никто мне не разрешит заводить потомство, как это принято у чистокровных бармийцев.
- Вряд ли вам вообще кто-то это разрешит, учитывая недавний билль о «Контроле численности граждан второй категории».
«Туше!», - со злостью думаю я, развлечения ради представляя, как превращаю красивое лицо своего собеседника в кровавое месиво.
- Последствий быть не должно. Обычно все женщины такого склада достаточно осторожны.
- Какого?
- «Дамы полусвета» - так, кажется, их называют среди ваших? Они ведь тоже для вас не первая категория, невзирая на чистокровность? – Он пренебрежительно кривится, и я продолжаю: - Их не жалуют как раз из-за посещения подобных мест и возможностей таких связей. Мне это, право, видится смешным. Вряд ли такие «ночи любви», не имея прямых последствий, могут сказаться на будущем потомстве.
- Этот вопрос не до конца изучен. И даже если «прямых последствий» не будет, вряд ли госпожа Адели еще когда-нибудь будет иметь чистокровного любовника. Вы действительно ее погубили.
- Вряд ли это мои проблемы.
- Она всецело намерена их сделать вашими.
- И вряд ли я первый нечистокровный, кому она подарила свою благосклонность.
Уполномоченный меряет меня пристальным взглядом с головы до ног, от которого мне становится очень не по себе.
- А если так, почему она была настолько оскорблена, что на вас заявила?
Я пожимаю плечами, и он продолжает со странной улыбкой:
- Может, господин Зейн, вы не очень хороши в постели? Дама была настолько недовольна?
- Раньше недовольных не было, - парирую я, пожалуй, слишком резко.
- А если провести следственный эксперимент?
- Какого рода? – я смотрю на него и тут же понимаю всю глупость своего вопроса. Я старался это игнорировать, но на протяжении всей беседы он допускал намеки. Просто предполагать, что за ними может стоять что-то, кроме издевки, мне казалось дикостью. Мне и сейчас кажется, что он так тонко шутит, играет в кошки-мышки, пробуя на зуб.
- Я думаю, вы меня поняли. Видите ли, господин Зейн, вы, наверное, уже догадались, что у вас не получится решить со мной вопрос, как сделали это с… - он снова скосил взгляд на бумаги, - … младшим уполномоченным Роже. Меня не интересуют деньги.
Последняя сказанная им фраза тонет для меня в гуле, в глазах темнеет. Подкуп должностного лица при исполнении – это даже не отправка на каторгу. Это расстрел.
Когда я начинаю снова осознавать, где нахожусь, то понимаю, что мой мучитель совсем рядом и придерживает меня за плечо, чтобы я не свалился со стула.
- Какой вы нежный, - замечает он насмешливо. – Вряд ли таким чувствительным натурам место в колонии.
- Я давно не спал, - напоминаю ему слабо.
- А кто виноват? Чем бренчать на клавесине и портить чистокровных дам, вы могли бы прекрасно работать в какой-нибудь бакалейной лавке и замечательно высыпаться. Но это ведь не для вас? Нет, не с вашим воспитанием, не с вашими руками и не с вашей смазливой внешностью. Скажите, своим телом вы ведь зарабатываете куда больше, чем игрой?
- Подобным не занимаюсь, - отвечаю ему глухо, прекрасно понимая, что он мне не поверит.
- Никогда не поздно начинать, - замечает он и отходит, убедившись, что я могу удерживать вертикальное положение. Его поведение меня даже не оскорбляет: гратейцы для таких, как он, – средоточие погани. Все мы шлюхи, тугодумы, а если нет – вольнодумцы или гратейские шпионы, что, в целом, еще хуже. Я слышу, как он хлопает дверцей шкафа, потом различаю типичный звук, с которым сталкиваются изделия из хрусталя. Уполномоченный возвращается и ставит на стол два бокала. Я наблюдаю, как он разливает по ним коньяк, судя по бутылке, очень дорогой, марочный.
- Вы ведь не секса от меня хотите, - скорее утверждаю, чем спрашиваю я, принимая из его рук бокал. Коньяк действительно отменный. Закрываю глаза и пытаюсь представить, что я где-то не здесь, а, скажем, на бульваре Дю-Рассе, сижу в плетеном кресле кафе под открытым небом. Или на набережной курортного городка Жерве, куда меня возил дед много лет назад.
- Вы на редкость проницательны, Йоганн. Я же могу по имени? – он усмехается, и его бокал касается моего с мелодичным звоном. Вряд ли его действительно интересовало мое мнение. – Обычно ваши собратья гратейцы куда менее сообразительны. Только зачем так самокритично? Меня вполне может интересовать все и сразу.
Я отвечаю ему недоверчивым взглядом. И, убедившись, что собеседник несерьезен лишь отчасти, осматриваю уже внимательно, оценивающе. Он хорош. Даже слишком, словно картинка с плаката о расовой чистоте. Только с не совсем правильного плаката. Лица с государственных агиток как на подбор тупые, воодушевленные и вечно горящие энтузиазмом - почти такое же выражение можно встретить у большинства местных особистов, - но этот другой. Я весь разговор с ним испытывал беспокойство, ощущая его непохожесть, но не знаю, как обозначить это словами. Более расслабленный, спокойный, осмысленный… Нет, не то. Свободный? Такое предположение кажется невероятным и потому я пялюсь уже открыто, во все глаза. Этот бармиец действительно ничего не боится. Говорит такие вещи, за которые любой другой уполномоченный откусил бы себе язык. И не то чтобы вслух произнести, даже думать бы о таком побоялся.
Мой интерес не остается незамеченным.
- И как, нравлюсь? – интересуется уполномоченный, подливая мне коньяка, будто мы с ним два старых приятеля за светской беседой.
- Вы вполне красивы. Тоже, - добавляю я, вспомнив все сомнительные комплименты, которые он отвешивал мне в ходе беседы. – Только давайте прекратим все это. Вы хотите меня завербовать для чего-то и так проверяете? Я не вступаю… по крайней мере, умышленно в связи с чистокровными уроженцами Бармы. Я помню законы. В том числе билль, о котором вы сами упоминали.
- И каким образом невинное развлечение может нарушить билль, Йоганн? Едва ли вы от меня забеременеете. И сам факт сношения вряд ли изменит мой генофонд. – Он говорит все это с убийственно серьезным видом и делает неторопливый глоток, смакуя напиток.
Я издаю короткий смешок, показывая, что оценил шутку, и следую его примеру. Коньяк изумительный. И уполномоченный, действительно, очень странный. Краем сознания проносится внезапная мысль «а я бы ему дал»… Видимо, я уже начал пьянеть, иначе объяснить такое сложно. Я по-прежнему ясно понимаю, что это заведомо подстава или проверка, ведь как раз похожее «невинное развлечение» и привело меня в этот кабинет. Я слишком давно усвоил, что совпадений не бывает.
- Вы так и не озвучили своей истинной цели. Хотите меня использовать? Для чего? – повторяю ему свой вопрос, стараясь не выглядеть при этом излишне назойливым. Кажется, безуспешно.
Он негромко смеется.
- А вы не так уж понятливы, Йоганн, как мне показалось вначале. Ладно, немного приоткрою для вас карты. Есть одно дело. Для этого дела нужны новые лица. В данный момент претендента три. Двое сегодня будут распределены в колонии и наверняка закончат жизнь не лучшим образом. Один – отправится домой, чтобы обрести наконец вожделенный сон в ожидании инструкций по дальнейшим действиям. И мне предстоит выбрать, кто же сегодня обретет свой второй шанс. Звучит занятно, да? И какой будет теперь ваш ход, Йоганн? Только прошу, не разочаруйте меня. Все же от этого зависит ваша жизнь, - говоря это, он ставит бокал на стол и подходит ближе. Его пристальный взгляд больше не кажется мне веселым или даже заинтересованным. Так смотрят на лягушку, утыканную электродами в ожидании, как же именно она начнет дергаться, когда пустят ток.
И я, чувствуя себя этой самой подопытной лягушкой, должен сейчас быстро решить, как быть дальше. И правильный вариант всего один. Я вдруг резко осознаю, что новый знакомый совершенно перестал мне нравиться. Мне не хочется с ним секса, не хочется, чтобы он стоял так близко. Коньяк застревает в горле, но я все же допиваю до конца. Вкус теперь кажется отвратительным. Дед часто говорил мне, что у всего есть оборотная сторона. И прекрасное от уродливого отделяет не так уж много. Еще он говорил, что опасно идти на поводу у своих желаний. Сегодня я так сделал, и вот к чему это привело. Попробовать наоборот?
При любом раскладе исход будет не в мою пользу, но я все же медленно поднимаюсь со своего места.
- И как мне к вам обращаться? Вы не представились.
Уполномоченный пожимает плечами, уже слегка раздраженно.
- Вряд ли это сейчас это важно.
- Но я должен знать, чье имя произносить в определенные… моменты. – Я скольжу взглядом по его лицу, нарочно задерживаясь на губах. – Или мне звать вас «господин уполномоченный»?
Он хмыкает и вместо ответа идет запирать дверь, потом вновь возвращается ко мне. Подходит так близко, что мне хочется отпрянуть, остаться на месте стоит определенных усилий. Он медленно поднимает руку и касается моего лица, гладит по щеке, небрежно, как мог бы гладить свою собаку, наверное, куда более породистую, чем я.
- У вас красивая кожа, Йоганн. Знаете, возможно, это извращение, но мне нравится смуглая кожа. Хотя гратейцы, конечно, большей частью уродливы… - говоря это, он медленно расстегивает пуговицы на моем пиджаке, а я все еще не знаю, что делать и куда себя девать. Я не знаю этого, даже когда пиджак уже летит на пол.
- А я был прав. Кажется, госпожа Адели была не удовлетворена. Вы так и будете стоять истуканом, Йоганн?
Насмешка немного выводит меня из ступора, и я тянусь к нему, но он уклоняется от поцелуя.
- Оставьте нежности дамам, - шепчет он, утыкаясь мне в шею и довольно болезненно прихватывая кожу за ухом. От него пахнет выкуренными сигарами, коньяком и дорогим одеколоном. Пальцы плохо слушаются, когда я пытаюсь расстегнуть его служебный мундир – конечно, я ведь никогда не раздевал особистов. Да и ощущение его дыхания на шее сильно отвлекает, как и то, что он продолжает водить по ней губами, периодически оставляя болезненные отметины. У него дела идут намного быстрее, и очень скоро я остаюсь без рубашки. Но холода не ощущаю – кажется, ему действительно нравится моя кожа, его пальцы исследуют каждый миллиметр. Они жесткие, шершавые. Прикосновения кажутся слишком сильными и почти болезненными, но меня все-таки начинает вести. Я дергаю края его мундира, рискуя оторвать пуговицы, и все равно получается расстегнуть только наполовину. Он отводит мои руки, кажется, говорит что-то, смеясь. «Не так страстно?» - я улавливаю лишь смысл. И не успеваю придумать, что делать дальше, потому что он толкает меня к столу, заставляя прогнуться, прижимается сзади. Не придумав ничего более, я начинаю об него тереться и слышу удовлетворенный смешок. Я чувствую, что он возбужден, его движения становятся более дергаными и торопливыми. Он едва не отрывает пряжку, расстегивая мои брюки, и, приспустив их вниз, начинает мять мой зад. Это опять же скорее больно, чем приятно. Его палец скользит между ягодиц и замирает. И неожиданно он отстраняется, так резко, что я хватаюсь за край стола, будто опасаясь потерять равновесие.
- Смажешь себя сам, - бросает он мне, отходя. Смысл фразы до меня доходит с опозданием, и я уже собираюсь спросить: «чем?», когда он, хлопнув ящиком стола, бросает передо мной маленькую коробочку. Я смотрю на нее пару секунд, словно вижу такое впервые. И когда начинаю говорить, мой голос звучит неестественно хрипло.
- Все уполномоченные держат у себя в кабинете смазку?
- Только те, кто трахает своих адъютантов.
Он щелкает портсигаром, достает сигарету и выжидающе смотрит на меня.
Я беру в руки коробочку. Открыв, обнаруживаю, что она наполовину пуста. И почему-то это совсем меня не удивляет.
- Ну же, Йоганн, вы же пианист. Должны хорошо работать пальцами, - подбадривает он меня насмешливо. Я слышу щелчок зажигалки. Зачерпывая пальцами немного крема, ощущаю себя шлюхой из элитного борделя, пользовавшегося популярностью у уполномоченных из тайной службы. Я играл там пару вечеров… И узнал очень много нового о нравах элитных военных.
Я стараюсь думать о чем-то другом, но не могу отвлечься, чувствуя на себе его взгляд. Запах у смазки резкий и я чувствую неприятный холод, когда ввожу пальцы внутрь. С добавлением антисептика? Следует ли сделать вывод, что он любит очень грубый секс? Я чувствую злость, и меня подмывает спросить, не сгоняет ли кто-нибудь из его адъютантов до ближайшей лавки, потому что мне больше по душе запах миндаля или лаванды. Я стараюсь расслабиться хоть чуть-чуть, чтобы вышло подготовить себя лучше, но под его взглядом не получается - слишком осязаемый. И меня колотит от осознания, что он просто курит и смотрит на меня, как на марионетку в шатре кукольного театра. Это отвратительно. И это возбуждает. Я сам не замечаю, как начинаю двигать пальцами медленнее, как нарочно выгибаюсь, чтобы он видел меня лучше. Мне хочется, чтобы он потерял над собой контроль. Чтобы сделал это очень грубо, но сделал уже, черт возьми.
Но он продолжает за мной наблюдать. Я не вижу его лица и представляю отстраненное, скучающее выражение. Он докуривает и лишь потом подходит ко мне. На миг мне кажется, что собирается затушить сигарету о мою руку, которой я опираюсь на стол. Но нет, он бросает окурок в бокал и грубо притягивает меня к себе за бедра.
- Надеюсь, тебе хватило времени.
Его голос не так уж спокоен, это я отмечаю со злорадством. И внутри все сводит от предвкушения, когда я слышу шорох одежды, металлический звук пряжки, когда он расстегивает ремень.
Он берет меня резко, как мне хотелось. И, несмотря на все приготовления, это очень больно. Я выгибаюсь в пояснице, пытаясь отстраниться, едва не встаю цыпочки. Но он держит меня крепко, пальцы впиваются в кожу. Я не выдерживаю и вскрикиваю от боли, но он не обращает внимания, начинает двигаться так резко, что мне никак не удается привыкнуть. Минут через десять уже кажется, что я сейчас потеряю сознание. Потом становится все равно. Потом я привыкаю. Потом… Он снова прихватывает губами мою шею, замедляется на миг, толкаясь глубже, и я откуда-то, словно со стороны, слышу свой стон. Мне по-прежнему больно, но я сам подставляюсь под его губы, и толкаюсь навстречу, стараясь поймать правильное положение. Пару раз у меня даже получается. Я тянусь к своему члену, но он ловит мои руки и прижимает к столу, не разрешая. К концу он начинает двигаться медленнее, а я кусаю губы, стараясь сдержаться. Теперь мне дурно вовсе не от боли. Я чувствую металлический привкус крови на губах, мысли путаются. Кажется, в конце я начинаю его умолять, и он великодушно позволяет мне довести себя до разрядки. Сам он кончает намного позже, когда я, уже обессиленный, лежу животом на столе, испытывая странное удовлетворение от неприличных, хлюпающих звуков, с которыми он вколачивается в мое тело. Теперь боли нет и в помине. Я вспоминаю про нее, лишь когда он, замерев, сжимает меня с невероятной силой, а потом тяжело наваливается сверху. Пару минут мы просто лежим и тяжело дышим, будто пробежали не один километр. Когда мне кажется, что еще немного – и меня раздавят в лепешку, он тяжело скатывается в бок. Мне хочется обернуться, чтобы посмотреть, может ли он стоять на ногах. Должно быть, выглядит сейчас очень глупо, пытаясь удержать равновесие, вцепившись в край стола… Но пошевелиться или хотя бы повернуть голову у меня не выходит. И это моя последняя связная мысль. В сознание меня приводит пощечина, кажется – уже не первая.
- Надеюсь, ты не собираешься заснуть прямо на моем столе?
Я моргаю, стараясь вспомнить, где нахожусь. Потом вспоминаю и со стоном пытаюсь слезть. Получается очень плохо, я просто скатываюсь на пол и застываю на четвереньках. Потом цепляюсь за стол, стараясь подняться.
- Сегодня второго раунда не будет, - замечает мой недавний любовник, наблюдая за этими неуклюжими попытками и не делая ни малейшей попытки помочь. Будь у меня хотя бы немного сил, я с великим удовольствием съездил бы ему по морде, и плевать, что будет потом. Но возможностей моих хватает лишь на то, чтобы кое-как подняться, обтереться своей же, все равно уже безвозвратно испорченной рубашкой и с десятой попытки натянуть на себя штаны.
К счастью, мои действия больше никак не комментируются. Он даже деликатно отошел к окну, прихватив с собой бутылку, и больше на меня не смотрит.
- Можно? – не слишком уверенно интересуюсь я, приближаясь. Он оборачивается, окидывает меня совершенно нечитаемым взглядом, потом все так же молча протягивает бутылку. Я делаю жадный глоток, потом еще один… в дверь стучат, и коньяк попадает не в то горло. Я захожусь мучительным кашлем.
- Отопри, - приказывают мне коротко. Я ставлю бутылку на подоконник и иду открывать. Сначала дергаю ручку, только потом вспоминаю, что мы заперлись, и поворачиваю ключ. Вошедший младший уполномоченный окидывает меня красноречивым взглядом. Представляю, как я сейчас выгляжу: растрепанный, с синяками, наверняка рот и подбородок в крови. Пиджак на голое тело - для полного завершения ансамбля. А уж правильно ли я надел штаны… Об этом уже думать несвоевременно.
- Господин старший уполномоченный, вы просили доложить, когда…
- Знаю, - перебивает его хозяин кабинета, не оборачиваясь. – Пусть подождет.
«Старший», значит. Интересно, насколько? В высших чинах я разбираюсь не так уж хорошо. Да и странно: мундир у него, как у самого обычного уполномоченного. Конспирация? Только от кого скрываться в собственном ведомстве?
Младший уполномоченный козыряет, вытянувшись по струнке, дарит мне напоследок все тот же красноречивый взгляд.
- Этого убери, - добавляет старший все так же, не оборачиваясь.
И я чувствую, как сердце гулко ударяется в грудную клетку, а потом словно пропускает удар.
- Его в камеру – или? – уточняет младший, тут же демонстрируя всем своим видом рвение и крайний энтузиазм.
- Или.
Что чувствует человек, которого только что приговорили к смерти? Наверное, целую гамму эмоций. Отчаяние, желание жить, боль… Может, вспоминает самые счастливые моменты? Еще недавно мне казалось, что в любом случае моим единственным желанием будет – спать. И хоть живьем закапывайте. Теперь же я осознаю, что чувствую обиду. Вернее, в начале шок. Потом недоверие, понимание, а уже потом – обида. И все это за долю секунды, которая длится вечность. Я понимаю, что моя судьба была решена изначально, иначе и быть не могло. И все равно чувствую обиду. Смешную, детскую, на человека, которого впервые увидел час назад.
Его следующие слова я слышу, как сквозь слой ваты:
- И поймай ему экипаж. Сам он не дойдет.
Младший, морщась, берет меня за локоть, увлекая к выходу, но я стою, на месте, как столб. Смотрю на человека, стоящего у окна, он смотрит на меня. Голубые глаза снова весело искрятся, рот кривится насмешливо и чуточку презрительно. Знаю, он прекрасно понимает, что со мной творилось. Даже паузу между приказами сделал нарочно.
Младший дергает меня за собой уже отчаянно, и я делаю шаг к двери. Кажется, прощаться у чистокровных вовсе не приято. Уже на пороге меня настигает его голос:
- Клаус. Клаус Ланье.
И я все-таки успеваю огрызнуться через плечо:
- Не могу сказать, что мне очень приятно.
Ответом мне становится лишь негромкий довольный смех из кабинета и испуганный взгляд младшего, прикидывающего, а не будет ли из-за меня проблем.
Наверное, ТВС
Я бы за то, что лежало на форуме выше 6 баллов по 10-балльной шкале не поставил бы Но начало мне нравится, его выкладываю. Пусть пока будет пвпшка) Название: Дети Бармы
Автор: Maxim
Бета: Zainka-Gwena
Рейтинг: NC-17
Жанр: пока пвп, в идеале - авантюрный роуманс
Размер: был миди, пока пусть мини
Аннотация: на войне как на войне.
читать дальше
- Значит, вы гратеец только наполовину?
Я вздыхаю и смотрю в потолок. Фигово, когда день заканчивается таким вопросом. Впрочем, когда день начинается с такого вопроса – не сильно лучше. Потолок белый, в мелких трещинах; крупные трещины старательно зарихтованы. Вряд ли это здание бомбили, скорее соседние, а трещины – последствия тряски.
- На четверть. Дед был гратейцем, - отвечаю, все так же глядя в потолок.
- Это он научил вас смотреть в сторону, когда с вами разговаривает уполномоченный? – В голосе не слышится раздражения, только небрежная, тягучая ленца, особая интонация, мягко намекающая, что ее обладатель может без предупреждения начать пинать вас ногами. Мне это доподлинно известно из печального опыта предыдущих задержаний, потому я перевожу взгляд на собеседника, но смотрю ему куда-то в переносицу. В прошлый раз, когда я рискнул пялиться в упор, мне пересчитали все ребра. Сидеть за клавесином потом долго было не очень удобно, но еще дольше помнилось унижение, с которым я умолял не ломать мне пальцы. Не то чтобы мольбы имели смысл сами по себе, но у меня были деньги, а у того младшего уполномоченного явно были проблемы с финансами…
- Я задал вопрос. Вашим воспитанием занимался дед? – тон неожиданно терпеливый, я отвлекаюсь и все-таки смотрю ему в глаза пару секунд: ясно-голубые, как у истинно чистокровного уроженца Бармы. Это раздражает. Мой дознаватель породистый, как чистокровная гончая, может, даже имеет какой-нибудь титул. Красивый – это я тоже отмечаю чисто машинально, но красота эта выведена искусственно.
- Да, моим воспитанием занимался дед, - отвечаю я поспешно. - В моем личном деле, наверное, это отражено. Но я не когда не был на Гратее, живу в Барме с рождения. И родился в Барме. Мой дед был…
- Профессором Центральной консерватории, благонадежным гражданином, не имеющим порочащих связей. И стыдившимся своего происхождения.
Я киваю, проглотив все, что собирался ответить, включая рвущиеся с языка возражения. Мой дед действительно был благонадежным, но он никогда не стыдился того, кем являлся, и учил меня тому же.
- Однако нервничаете и суетитесь вы, как истинный гратеец, - заключает уполномоченный, возвращаясь к своему столу. В его тоне явственно чувствуется презрение. Я лишь пожимаю плечами: спорить и что-то доказывать тут себе дороже.
- У вас это уже не первый привод, - добавляет он, шурша какими-то бумагами. Я снова пожимаю плечами: это для меня не новость. – Если быть точным, третий за последний год. Вполне достаточно для высылки в колонию.
Эти слова заставляют меня вздрогнуть. По сути, колония – обычная каторга, на которой «неблагонадежные» умирают пачками. Как правило, «неблагонадежный» здесь равняется «нечистокровный», и шансов на амнистию с моим происхождением ноль.
- Но… - я пытаюсь сглотнуть, во рту предательски пересохло. Уполномоченный с прежним терпением ждет, пока я обрету дар речи. Такой терпеливый – редкость. – Но… мои нарушения были несерьезны.
- Несерьезны? – переспрашивает он, и на его губах мне мерещится тень улыбки. – Давайте взглянем. Так, пьяный дебош и драка в кабаре – это первое. Спустя два месяца вы нагрубили уполномоченному, который остановил вас на улице, чтобы проверить документы.
- В кабаре я работаю…
- Логично. Потому там и деретесь? – Его глаза искрятся, теперь я точно вижу, что от едва сдерживаемого смеха. Странный уполномоченный. Во-первых, когда меня привели в кабинет, он предложил мне сесть. Первое такое предложение от сотрудника тайной службы за все время, что я имею несчастье ее знать. Во-вторых, разговаривает не по регламенту и сейчас сидит не за столом, отгородившись от меня папками, а устроился прямо на нем, притулился на краешке. И веселится, словно я для него не первое дело государственной важности, а так, развлечение.
Я делаю над собой усилие и пытаюсь ему улыбнуться – вдруг у него случилось сегодня что-то хорошее, и у меня есть шанс выбраться отсюда не избитым и вообще без потерь?
- Я играл в тот вечер на клавесине, началась драка. Меня стукнули по голове бутылкой шампанского…
Он издает короткий смешок.
- В прямом смысле или шампанское ударило вам в голову?
Я стараюсь сделать вид, что оценил юмор, но вряд ли у меня выходит.
- В прямом. Меня ударили бутылкой, разбили голову, очнулся уже в больнице. Увидев мои документы, врачи тут же сообщили в вашу службу, и меня забрали.
- Осуждаете систему?
- Нет, нисколько. Я понимаю необходимость…
- Осуждаете. – Он уже не спрашивает, а утверждает, мне остается только в очередной раз пожать плечами.
- А с уличным конфликтом что было? Тоже недоразумение? Или уполномоченный был в стельку пьян и домогался вашего тела?
Я вздрагиваю, потому что он со своими насмешками почти попадает в цель. Снова ловлю его смеющийся взгляд и неожиданно для себя самого говорю правду:
- Он действительно был пьян и хотел порисоваться перед друзьями, задержав на улице гратейского шпиона.
- А вы шпион?
- Нет, - отвечаю я резко и тут же об этом жалею.
Но он лишь снова усмехается:
- А похожи.
- Мне жаль.
- Вы красивы, имеете творческую профессию, закончили местный университет – то есть хорошо образованы, к тому же и выглядите как типичный гратейский диссидент, которых раньше, выйдя на улицу, можно было насобирать пачку за час. Хоть отстреливай… - он обаятельно мне улыбается, и я снова делаю вид, что слушаю его с великим вниманием. На самом деле, мне очень хочется спать. Всю ночь я барабанил по клавишам инструмента, слушая пьяный гомон, а ближе к рассвету была беспутная Адели… Или Амели? Уже не помню даже, как ее звали. Домой я пришел не раньше полудня, и меня тут же арестовали.
- Вам со мной скучно… господин Зейн? – уполномоченный бросает взгляд на мое досье перед тем, как назвать фамилию.
- Нет, что вы. Я просто устал.
- Устали? Сейчас решается ваша судьба, а вы лишь слегка эмоциональней табуретки, на которой сидите.
Мне сложно что-то возразить. Я открываю рот, потом закрываю, как большая бестолковая рыба. Потом все же говорю:
- Простите. – Выходит у меня жалко и как-то заискивающе. Я снова чувствую себя униженным, и мне уже в целом все равно: кинуться ему в ноги, умоляя отпустить? Снова предложить денег? Я смотрю на его красивые ухоженные руки и замечаю очень дорогое кольцо. С деньгами тут вряд ли прокатит.
- Простить? – он смеется громко, уже в голос, и я чувствую, как мое лицо заливает краска. Мне очень за себя стыдно, и возникает гадкое ощущение, что он будто прочитал мои мысли. – Знаете, я над этим подумаю... Прощать ли вас. Расскажите мне об Адели Мульен.
«Значит, ее таки звали Адели», - проносится у меня в голове, и я лихорадочно пытаюсь сообразить, что же можно сказать и как нужно все преподнести.
- Вы не торопитесь, - добавляет он, будто вновь читая меня как открытую книгу. – Обвинение серьезное. Судя по заявлению потерпевшей, вы скрыли от благородной дамы чистых кровей свое происхождение и вступили с ней в связь. Она утверждает, что вы хотели сделать ей ребенка. Ребенок от гратейца. Представляю, в каком ужасе она была наутро. Не представляю только, как вы могли ее ввести в заблуждение. У вас много характерных черт. Вы были в гриме?
Теперь настает моя очередь хмыкнуть, пусть и довольно нервно. Я все же слишком устал, чтобы сполна понимать всю нелепость ситуации. И только теперь до меня дошло, отчего так веселился мой дознаватель с самого начала нашей встречи.
Что ему сказать про Адели? Она была ослепительная хороша, ровно до того момента, как мы остались наедине. На самом деле, я бы не пожелал такой женщины и врагу. И если она лично приходила давать показания, уполномоченный должен уже иметь полное представление, что такую женщину нельзя пожелать даже гратейцу.
- В зале было темно. Она слушала мою игру, потом мы вместе выпили вина. Потом поехали к ней домой. – Я задумался на миг. – В экипаже тоже было темно. И в ее покоях ставни были плотно закрыты. А потом, через пару часов мы вышли на балкон… насладиться утренней прохладой.
Я поморщился, вспомнив, как она заорала: «Вы что, гратеец?», - а потом, предприняв неудачную попытку упасть в обморок, принялась вышвыривать мою одежду на головы случайных прохожих.
- Как вы понимаете, едва ли даму, которая пригласила в свой дом мужчину, лица которого она даже не разглядела, можно считать приличной, - заключаю я вместо этого.
- И при этом она потомственная бармийка, и чистота ее крови вряд ли может вызывать сомнения. И вряд ли она озаботилась средствами защиты, если думала, что находится с уроженцем Бармы. Вы хоть стерильны?
- Нет. Вы же знаете, что никто мне не разрешит заводить потомство, как это принято у чистокровных бармийцев.
- Вряд ли вам вообще кто-то это разрешит, учитывая недавний билль о «Контроле численности граждан второй категории».
«Туше!», - со злостью думаю я, развлечения ради представляя, как превращаю красивое лицо своего собеседника в кровавое месиво.
- Последствий быть не должно. Обычно все женщины такого склада достаточно осторожны.
- Какого?
- «Дамы полусвета» - так, кажется, их называют среди ваших? Они ведь тоже для вас не первая категория, невзирая на чистокровность? – Он пренебрежительно кривится, и я продолжаю: - Их не жалуют как раз из-за посещения подобных мест и возможностей таких связей. Мне это, право, видится смешным. Вряд ли такие «ночи любви», не имея прямых последствий, могут сказаться на будущем потомстве.
- Этот вопрос не до конца изучен. И даже если «прямых последствий» не будет, вряд ли госпожа Адели еще когда-нибудь будет иметь чистокровного любовника. Вы действительно ее погубили.
- Вряд ли это мои проблемы.
- Она всецело намерена их сделать вашими.
- И вряд ли я первый нечистокровный, кому она подарила свою благосклонность.
Уполномоченный меряет меня пристальным взглядом с головы до ног, от которого мне становится очень не по себе.
- А если так, почему она была настолько оскорблена, что на вас заявила?
Я пожимаю плечами, и он продолжает со странной улыбкой:
- Может, господин Зейн, вы не очень хороши в постели? Дама была настолько недовольна?
- Раньше недовольных не было, - парирую я, пожалуй, слишком резко.
- А если провести следственный эксперимент?
- Какого рода? – я смотрю на него и тут же понимаю всю глупость своего вопроса. Я старался это игнорировать, но на протяжении всей беседы он допускал намеки. Просто предполагать, что за ними может стоять что-то, кроме издевки, мне казалось дикостью. Мне и сейчас кажется, что он так тонко шутит, играет в кошки-мышки, пробуя на зуб.
- Я думаю, вы меня поняли. Видите ли, господин Зейн, вы, наверное, уже догадались, что у вас не получится решить со мной вопрос, как сделали это с… - он снова скосил взгляд на бумаги, - … младшим уполномоченным Роже. Меня не интересуют деньги.
Последняя сказанная им фраза тонет для меня в гуле, в глазах темнеет. Подкуп должностного лица при исполнении – это даже не отправка на каторгу. Это расстрел.
Когда я начинаю снова осознавать, где нахожусь, то понимаю, что мой мучитель совсем рядом и придерживает меня за плечо, чтобы я не свалился со стула.
- Какой вы нежный, - замечает он насмешливо. – Вряд ли таким чувствительным натурам место в колонии.
- Я давно не спал, - напоминаю ему слабо.
- А кто виноват? Чем бренчать на клавесине и портить чистокровных дам, вы могли бы прекрасно работать в какой-нибудь бакалейной лавке и замечательно высыпаться. Но это ведь не для вас? Нет, не с вашим воспитанием, не с вашими руками и не с вашей смазливой внешностью. Скажите, своим телом вы ведь зарабатываете куда больше, чем игрой?
- Подобным не занимаюсь, - отвечаю ему глухо, прекрасно понимая, что он мне не поверит.
- Никогда не поздно начинать, - замечает он и отходит, убедившись, что я могу удерживать вертикальное положение. Его поведение меня даже не оскорбляет: гратейцы для таких, как он, – средоточие погани. Все мы шлюхи, тугодумы, а если нет – вольнодумцы или гратейские шпионы, что, в целом, еще хуже. Я слышу, как он хлопает дверцей шкафа, потом различаю типичный звук, с которым сталкиваются изделия из хрусталя. Уполномоченный возвращается и ставит на стол два бокала. Я наблюдаю, как он разливает по ним коньяк, судя по бутылке, очень дорогой, марочный.
- Вы ведь не секса от меня хотите, - скорее утверждаю, чем спрашиваю я, принимая из его рук бокал. Коньяк действительно отменный. Закрываю глаза и пытаюсь представить, что я где-то не здесь, а, скажем, на бульваре Дю-Рассе, сижу в плетеном кресле кафе под открытым небом. Или на набережной курортного городка Жерве, куда меня возил дед много лет назад.
- Вы на редкость проницательны, Йоганн. Я же могу по имени? – он усмехается, и его бокал касается моего с мелодичным звоном. Вряд ли его действительно интересовало мое мнение. – Обычно ваши собратья гратейцы куда менее сообразительны. Только зачем так самокритично? Меня вполне может интересовать все и сразу.
Я отвечаю ему недоверчивым взглядом. И, убедившись, что собеседник несерьезен лишь отчасти, осматриваю уже внимательно, оценивающе. Он хорош. Даже слишком, словно картинка с плаката о расовой чистоте. Только с не совсем правильного плаката. Лица с государственных агиток как на подбор тупые, воодушевленные и вечно горящие энтузиазмом - почти такое же выражение можно встретить у большинства местных особистов, - но этот другой. Я весь разговор с ним испытывал беспокойство, ощущая его непохожесть, но не знаю, как обозначить это словами. Более расслабленный, спокойный, осмысленный… Нет, не то. Свободный? Такое предположение кажется невероятным и потому я пялюсь уже открыто, во все глаза. Этот бармиец действительно ничего не боится. Говорит такие вещи, за которые любой другой уполномоченный откусил бы себе язык. И не то чтобы вслух произнести, даже думать бы о таком побоялся.
Мой интерес не остается незамеченным.
- И как, нравлюсь? – интересуется уполномоченный, подливая мне коньяка, будто мы с ним два старых приятеля за светской беседой.
- Вы вполне красивы. Тоже, - добавляю я, вспомнив все сомнительные комплименты, которые он отвешивал мне в ходе беседы. – Только давайте прекратим все это. Вы хотите меня завербовать для чего-то и так проверяете? Я не вступаю… по крайней мере, умышленно в связи с чистокровными уроженцами Бармы. Я помню законы. В том числе билль, о котором вы сами упоминали.
- И каким образом невинное развлечение может нарушить билль, Йоганн? Едва ли вы от меня забеременеете. И сам факт сношения вряд ли изменит мой генофонд. – Он говорит все это с убийственно серьезным видом и делает неторопливый глоток, смакуя напиток.
Я издаю короткий смешок, показывая, что оценил шутку, и следую его примеру. Коньяк изумительный. И уполномоченный, действительно, очень странный. Краем сознания проносится внезапная мысль «а я бы ему дал»… Видимо, я уже начал пьянеть, иначе объяснить такое сложно. Я по-прежнему ясно понимаю, что это заведомо подстава или проверка, ведь как раз похожее «невинное развлечение» и привело меня в этот кабинет. Я слишком давно усвоил, что совпадений не бывает.
- Вы так и не озвучили своей истинной цели. Хотите меня использовать? Для чего? – повторяю ему свой вопрос, стараясь не выглядеть при этом излишне назойливым. Кажется, безуспешно.
Он негромко смеется.
- А вы не так уж понятливы, Йоганн, как мне показалось вначале. Ладно, немного приоткрою для вас карты. Есть одно дело. Для этого дела нужны новые лица. В данный момент претендента три. Двое сегодня будут распределены в колонии и наверняка закончат жизнь не лучшим образом. Один – отправится домой, чтобы обрести наконец вожделенный сон в ожидании инструкций по дальнейшим действиям. И мне предстоит выбрать, кто же сегодня обретет свой второй шанс. Звучит занятно, да? И какой будет теперь ваш ход, Йоганн? Только прошу, не разочаруйте меня. Все же от этого зависит ваша жизнь, - говоря это, он ставит бокал на стол и подходит ближе. Его пристальный взгляд больше не кажется мне веселым или даже заинтересованным. Так смотрят на лягушку, утыканную электродами в ожидании, как же именно она начнет дергаться, когда пустят ток.
И я, чувствуя себя этой самой подопытной лягушкой, должен сейчас быстро решить, как быть дальше. И правильный вариант всего один. Я вдруг резко осознаю, что новый знакомый совершенно перестал мне нравиться. Мне не хочется с ним секса, не хочется, чтобы он стоял так близко. Коньяк застревает в горле, но я все же допиваю до конца. Вкус теперь кажется отвратительным. Дед часто говорил мне, что у всего есть оборотная сторона. И прекрасное от уродливого отделяет не так уж много. Еще он говорил, что опасно идти на поводу у своих желаний. Сегодня я так сделал, и вот к чему это привело. Попробовать наоборот?
При любом раскладе исход будет не в мою пользу, но я все же медленно поднимаюсь со своего места.
- И как мне к вам обращаться? Вы не представились.
Уполномоченный пожимает плечами, уже слегка раздраженно.
- Вряд ли это сейчас это важно.
- Но я должен знать, чье имя произносить в определенные… моменты. – Я скольжу взглядом по его лицу, нарочно задерживаясь на губах. – Или мне звать вас «господин уполномоченный»?
Он хмыкает и вместо ответа идет запирать дверь, потом вновь возвращается ко мне. Подходит так близко, что мне хочется отпрянуть, остаться на месте стоит определенных усилий. Он медленно поднимает руку и касается моего лица, гладит по щеке, небрежно, как мог бы гладить свою собаку, наверное, куда более породистую, чем я.
- У вас красивая кожа, Йоганн. Знаете, возможно, это извращение, но мне нравится смуглая кожа. Хотя гратейцы, конечно, большей частью уродливы… - говоря это, он медленно расстегивает пуговицы на моем пиджаке, а я все еще не знаю, что делать и куда себя девать. Я не знаю этого, даже когда пиджак уже летит на пол.
- А я был прав. Кажется, госпожа Адели была не удовлетворена. Вы так и будете стоять истуканом, Йоганн?
Насмешка немного выводит меня из ступора, и я тянусь к нему, но он уклоняется от поцелуя.
- Оставьте нежности дамам, - шепчет он, утыкаясь мне в шею и довольно болезненно прихватывая кожу за ухом. От него пахнет выкуренными сигарами, коньяком и дорогим одеколоном. Пальцы плохо слушаются, когда я пытаюсь расстегнуть его служебный мундир – конечно, я ведь никогда не раздевал особистов. Да и ощущение его дыхания на шее сильно отвлекает, как и то, что он продолжает водить по ней губами, периодически оставляя болезненные отметины. У него дела идут намного быстрее, и очень скоро я остаюсь без рубашки. Но холода не ощущаю – кажется, ему действительно нравится моя кожа, его пальцы исследуют каждый миллиметр. Они жесткие, шершавые. Прикосновения кажутся слишком сильными и почти болезненными, но меня все-таки начинает вести. Я дергаю края его мундира, рискуя оторвать пуговицы, и все равно получается расстегнуть только наполовину. Он отводит мои руки, кажется, говорит что-то, смеясь. «Не так страстно?» - я улавливаю лишь смысл. И не успеваю придумать, что делать дальше, потому что он толкает меня к столу, заставляя прогнуться, прижимается сзади. Не придумав ничего более, я начинаю об него тереться и слышу удовлетворенный смешок. Я чувствую, что он возбужден, его движения становятся более дергаными и торопливыми. Он едва не отрывает пряжку, расстегивая мои брюки, и, приспустив их вниз, начинает мять мой зад. Это опять же скорее больно, чем приятно. Его палец скользит между ягодиц и замирает. И неожиданно он отстраняется, так резко, что я хватаюсь за край стола, будто опасаясь потерять равновесие.
- Смажешь себя сам, - бросает он мне, отходя. Смысл фразы до меня доходит с опозданием, и я уже собираюсь спросить: «чем?», когда он, хлопнув ящиком стола, бросает передо мной маленькую коробочку. Я смотрю на нее пару секунд, словно вижу такое впервые. И когда начинаю говорить, мой голос звучит неестественно хрипло.
- Все уполномоченные держат у себя в кабинете смазку?
- Только те, кто трахает своих адъютантов.
Он щелкает портсигаром, достает сигарету и выжидающе смотрит на меня.
Я беру в руки коробочку. Открыв, обнаруживаю, что она наполовину пуста. И почему-то это совсем меня не удивляет.
- Ну же, Йоганн, вы же пианист. Должны хорошо работать пальцами, - подбадривает он меня насмешливо. Я слышу щелчок зажигалки. Зачерпывая пальцами немного крема, ощущаю себя шлюхой из элитного борделя, пользовавшегося популярностью у уполномоченных из тайной службы. Я играл там пару вечеров… И узнал очень много нового о нравах элитных военных.
Я стараюсь думать о чем-то другом, но не могу отвлечься, чувствуя на себе его взгляд. Запах у смазки резкий и я чувствую неприятный холод, когда ввожу пальцы внутрь. С добавлением антисептика? Следует ли сделать вывод, что он любит очень грубый секс? Я чувствую злость, и меня подмывает спросить, не сгоняет ли кто-нибудь из его адъютантов до ближайшей лавки, потому что мне больше по душе запах миндаля или лаванды. Я стараюсь расслабиться хоть чуть-чуть, чтобы вышло подготовить себя лучше, но под его взглядом не получается - слишком осязаемый. И меня колотит от осознания, что он просто курит и смотрит на меня, как на марионетку в шатре кукольного театра. Это отвратительно. И это возбуждает. Я сам не замечаю, как начинаю двигать пальцами медленнее, как нарочно выгибаюсь, чтобы он видел меня лучше. Мне хочется, чтобы он потерял над собой контроль. Чтобы сделал это очень грубо, но сделал уже, черт возьми.
Но он продолжает за мной наблюдать. Я не вижу его лица и представляю отстраненное, скучающее выражение. Он докуривает и лишь потом подходит ко мне. На миг мне кажется, что собирается затушить сигарету о мою руку, которой я опираюсь на стол. Но нет, он бросает окурок в бокал и грубо притягивает меня к себе за бедра.
- Надеюсь, тебе хватило времени.
Его голос не так уж спокоен, это я отмечаю со злорадством. И внутри все сводит от предвкушения, когда я слышу шорох одежды, металлический звук пряжки, когда он расстегивает ремень.
Он берет меня резко, как мне хотелось. И, несмотря на все приготовления, это очень больно. Я выгибаюсь в пояснице, пытаясь отстраниться, едва не встаю цыпочки. Но он держит меня крепко, пальцы впиваются в кожу. Я не выдерживаю и вскрикиваю от боли, но он не обращает внимания, начинает двигаться так резко, что мне никак не удается привыкнуть. Минут через десять уже кажется, что я сейчас потеряю сознание. Потом становится все равно. Потом я привыкаю. Потом… Он снова прихватывает губами мою шею, замедляется на миг, толкаясь глубже, и я откуда-то, словно со стороны, слышу свой стон. Мне по-прежнему больно, но я сам подставляюсь под его губы, и толкаюсь навстречу, стараясь поймать правильное положение. Пару раз у меня даже получается. Я тянусь к своему члену, но он ловит мои руки и прижимает к столу, не разрешая. К концу он начинает двигаться медленнее, а я кусаю губы, стараясь сдержаться. Теперь мне дурно вовсе не от боли. Я чувствую металлический привкус крови на губах, мысли путаются. Кажется, в конце я начинаю его умолять, и он великодушно позволяет мне довести себя до разрядки. Сам он кончает намного позже, когда я, уже обессиленный, лежу животом на столе, испытывая странное удовлетворение от неприличных, хлюпающих звуков, с которыми он вколачивается в мое тело. Теперь боли нет и в помине. Я вспоминаю про нее, лишь когда он, замерев, сжимает меня с невероятной силой, а потом тяжело наваливается сверху. Пару минут мы просто лежим и тяжело дышим, будто пробежали не один километр. Когда мне кажется, что еще немного – и меня раздавят в лепешку, он тяжело скатывается в бок. Мне хочется обернуться, чтобы посмотреть, может ли он стоять на ногах. Должно быть, выглядит сейчас очень глупо, пытаясь удержать равновесие, вцепившись в край стола… Но пошевелиться или хотя бы повернуть голову у меня не выходит. И это моя последняя связная мысль. В сознание меня приводит пощечина, кажется – уже не первая.
- Надеюсь, ты не собираешься заснуть прямо на моем столе?
Я моргаю, стараясь вспомнить, где нахожусь. Потом вспоминаю и со стоном пытаюсь слезть. Получается очень плохо, я просто скатываюсь на пол и застываю на четвереньках. Потом цепляюсь за стол, стараясь подняться.
- Сегодня второго раунда не будет, - замечает мой недавний любовник, наблюдая за этими неуклюжими попытками и не делая ни малейшей попытки помочь. Будь у меня хотя бы немного сил, я с великим удовольствием съездил бы ему по морде, и плевать, что будет потом. Но возможностей моих хватает лишь на то, чтобы кое-как подняться, обтереться своей же, все равно уже безвозвратно испорченной рубашкой и с десятой попытки натянуть на себя штаны.
К счастью, мои действия больше никак не комментируются. Он даже деликатно отошел к окну, прихватив с собой бутылку, и больше на меня не смотрит.
- Можно? – не слишком уверенно интересуюсь я, приближаясь. Он оборачивается, окидывает меня совершенно нечитаемым взглядом, потом все так же молча протягивает бутылку. Я делаю жадный глоток, потом еще один… в дверь стучат, и коньяк попадает не в то горло. Я захожусь мучительным кашлем.
- Отопри, - приказывают мне коротко. Я ставлю бутылку на подоконник и иду открывать. Сначала дергаю ручку, только потом вспоминаю, что мы заперлись, и поворачиваю ключ. Вошедший младший уполномоченный окидывает меня красноречивым взглядом. Представляю, как я сейчас выгляжу: растрепанный, с синяками, наверняка рот и подбородок в крови. Пиджак на голое тело - для полного завершения ансамбля. А уж правильно ли я надел штаны… Об этом уже думать несвоевременно.
- Господин старший уполномоченный, вы просили доложить, когда…
- Знаю, - перебивает его хозяин кабинета, не оборачиваясь. – Пусть подождет.
«Старший», значит. Интересно, насколько? В высших чинах я разбираюсь не так уж хорошо. Да и странно: мундир у него, как у самого обычного уполномоченного. Конспирация? Только от кого скрываться в собственном ведомстве?
Младший уполномоченный козыряет, вытянувшись по струнке, дарит мне напоследок все тот же красноречивый взгляд.
- Этого убери, - добавляет старший все так же, не оборачиваясь.
И я чувствую, как сердце гулко ударяется в грудную клетку, а потом словно пропускает удар.
- Его в камеру – или? – уточняет младший, тут же демонстрируя всем своим видом рвение и крайний энтузиазм.
- Или.
Что чувствует человек, которого только что приговорили к смерти? Наверное, целую гамму эмоций. Отчаяние, желание жить, боль… Может, вспоминает самые счастливые моменты? Еще недавно мне казалось, что в любом случае моим единственным желанием будет – спать. И хоть живьем закапывайте. Теперь же я осознаю, что чувствую обиду. Вернее, в начале шок. Потом недоверие, понимание, а уже потом – обида. И все это за долю секунды, которая длится вечность. Я понимаю, что моя судьба была решена изначально, иначе и быть не могло. И все равно чувствую обиду. Смешную, детскую, на человека, которого впервые увидел час назад.
Его следующие слова я слышу, как сквозь слой ваты:
- И поймай ему экипаж. Сам он не дойдет.
Младший, морщась, берет меня за локоть, увлекая к выходу, но я стою, на месте, как столб. Смотрю на человека, стоящего у окна, он смотрит на меня. Голубые глаза снова весело искрятся, рот кривится насмешливо и чуточку презрительно. Знаю, он прекрасно понимает, что со мной творилось. Даже паузу между приказами сделал нарочно.
Младший дергает меня за собой уже отчаянно, и я делаю шаг к двери. Кажется, прощаться у чистокровных вовсе не приято. Уже на пороге меня настигает его голос:
- Клаус. Клаус Ланье.
И я все-таки успеваю огрызнуться через плечо:
- Не могу сказать, что мне очень приятно.
Ответом мне становится лишь негромкий довольный смех из кабинета и испуганный взгляд младшего, прикидывающего, а не будет ли из-за меня проблем.
Наверное, ТВС
@темы: Maxim палится, Библиотека моего притона, ориджи от Maxim, завсегдатаи притона пьют абсент
-
-
05.05.2013 в 14:05-
-
05.05.2013 в 14:08-
-
05.05.2013 в 16:04-
-
05.05.2013 в 16:05-
-
07.05.2013 в 13:10-
-
07.05.2013 в 14:04-
-
07.05.2013 в 14:46-
-
07.05.2013 в 14:51-
-
13.05.2013 в 12:08-
-
13.05.2013 в 12:11-
-
13.05.2013 в 15:15-
-
13.05.2013 в 15:33-
-
08.06.2013 в 10:23-
-
08.06.2013 в 11:52