я ваще не понимаю, как вы там живёте... (с)
От автора: написано в рамках Green Fairy' Day.
Задание: здесь
Работы других авторов: здесь
Мое, вот.
Предупреждение: наркотики, dark
Предупреждение 2: вычитка поверхностная авторская.
читать дальшеЯ сижу на белом полу в комнате с белыми стенами и белым потолком. Мне сказали располагаться, как мне удобно, вот я и располагаюсь. На коленях у меня белый листок. На листке напечатаны черные буквы, которые я, прищурившись, собираю в слова. Задание понято, я приступаю к выполнению. Просто тест. Он не займет у меня много времени, так мне сказали. Поднимаю глаза вверх. Смотрю на вентилятор, лопасти которого напоминают мне вертолет, они вращаются и гоняют воздух по помещению. Глядя на него, удобно думать.
Итак, белый. Порошок. Он лежит маленькими горсточками на зеркальной поверхности стола рядом с тонкими полосками бумаги. Все для людей. В любой момент можно подойти и взять, так просто. Совершенно бесплатно. Впрочем, не помню, когда мне приходилось покупать это за деньги, но, наверное, приходилось. Я думаю пару секунд и зачеркиваю слово. Порошок – это слишком легко, прямолинейно. Так напишут девяносто пять процентов наркоманов из ста. Белый. Белая. Рубашка Майка. Она мерцает ярким пятном в неоновом свете. Он раскидывает руки, как крылья, будто танцует, и замирает посреди танцпола, закрыв глаза. Вокруг него музыка, давка. Но люди расступаются, образуя для него пустое пространство. Он стоит, запрокинув голову, темные волосы липнут прядями ко лбу, влажные не от пота, а от воды, которую он вылил на себя, сделав предварительно глоток из бутылки. Теперь ему не жарко, в самый раз. Он слушает музыку, пропускает ее через себя, живет в ней, но не делает даже легкого покачивания в такт. Неподвижность. И вот, один поворот головы, легкое, почти неуловимое движение, но оно приводит в экстаз. Он чудесный, невероятный. Его нельзя не любить, хотя он будто отталкивает от себя солнечный свет. Темно-серые глаза, точеные скулы, чуть заостренные черты лица. Но при этом вся его фигура, поза, то, как его длинные пальцы зажимают в руках сигарету, когда он курит – это не передать словами. Никто так не умеет застывать в неподвижности, как он. Никто не умеет так передавать любую эмоцию, не отражая своим лицом ни одной эмоции. За него всегда говорит тело. И однажды, тем вечером, его тело заговорило для меня. И глядя на него, я впервые вдыхаю предложенный бесплатный подарок, почти не заметив. Кажется, на меня тогда почти не подействовало. Сильнее были его холодные губы и привкус коньяка на языке. После поцелуя мне было сложно даже с места подняться. Он рассмеялся и предложил отвезти меня домой. Его черное BMW летело по дороге, но не к моему дому, а куда-то в Кронштадт, по не отремонтированной до конца дороге с провалами. Было и жутко и прекрасно. Мы целовались так, что болело в груди от недостатка кислорода. Одежда под пальцами казалась твердой и неудобной. Холодные пуговицы не хотели поддаваться. Мы перебрались на заднее сиденье. Мотор уже давно заглушен, в салоне темно и холодно. Почти минимальный контакт тел, мои ногти царапают дорогую кожаную обивку, когда не могут оставить метки на его плечах. Внутри безумно жарко, убийственно горячо, а снаружи я покрываюсь гусиной кожей. Крика не получается, из горла вырываются всхлипы, будто что-то мешает. По щекам катятся слезы. Я целую его запястье, Майк касается в ответ губами моих волос. Он отстраняет меня, чтобы слазить в бардачок за сигаретами. Меня уже к тому моменту почти отцепляет, но все равно его движение отзывается внутри, как музыка. Я снова хочу его, но не настаиваю. Мы просто курим его слишком крепкие сигареты, глотая дым, как иллюзию обогрева и делим на двоих его куртку. Так мы встречаем рассвет. Розовое на синем. Кучевые облака. Красиво.
Синий. Цвет моря. Я пишу на листе: море. Все правильно, море, оно синее. Я еще это помню. Гигантские волны, шторм в три балла. И бело-голубая яхта с ярким парусом, маленькая и бесстрашная, переваливается между пенящимися гребнями. А на ней мы. Кто мы? Мы друзья Майка. Те люди, которых он взял с собой в свое последнее студенческое лето. Мы пьем шампанское. Хотя нет, мы им обливаемся. Оно щедро льется за борт. Мы целуемся с ветром, подставляем под него почти обнаженные тела. Нам не холодно. А на столе, накрытые стеклянным колпаком, ждут своего часа белые кучки, такие маленькие, но столь же могучие, как волны. Я держусь за мокрый поручень и свешиваюсь за борт. Я кричу Эгейскому морю, что люблю его. Море отвечает мне шумом. Резкий крен, я поскальзываюсь. Меня ловят тонкие руки Майка. Тонкие, но такие крепкие. Он прижимает меня к груди и шепчет о том, как испугался. Я растворяюсь в тепле его кожи и звуке голоса, меня сотрясает почти как от оргазма, когда его губы касаются моего уха. Белый порошок усиливает чувствительность многократно. Но дело не в нем. Дело в Майке. Я переплетаю наши пальцы, тянусь к его губам за поцелуем. Опять холодные. И соленые от морского ветра. Я целую Майка. Я целую ветер. И мы оба знаем, упади я тогда за борт, той ночью меня бы полюбило только Эгейское море. На яхте не было спасательного круга. И никто не кинулся бы меня спасать. Мне бы хватило стакана воды, чтобы в нем утонуть. Но я тону в Майке. Хватаюсь за него, как за спасательный круг, когда качка становится почти невыносимой. Мы чуть не падаем вместе с кровати. Смеемся. Сигарет мы не находим и потому ломаем на кусочки честно утащенный с палубы шоколад.
Коричневый. Нет, каштановый. Золотисто-каштановый. Цвет ее волос. Катя. Моя сестренка, мой маленький друг. Длинные волосы, такие длинные, что длиннее даже ее мини-юбки – бесконечный повод для шуток. Я обожаю их распускать, густую каштановую массу, пахнущую ореховым шампунем. Я обожаю их целовать, когда белый туман накрывает сознание. Я тону в них. И я прячу в них свое лицо, когда выплакиваю ей душу. Я люблю Майка. А он в туалете с кем-то и с белым порошком. Не выходят уже пятнадцать минут. Меня трясет. И ломает. Я его ненавижу. Я так его хочу. А вместо этого поднимаю тяжелую, будто налитую свинцом голову, и целую голубую жилку на тонкой шее. Потом накрашенные прозрачным блеском губы. Она обнимает меня крепче. Робкий, неуверенный язычок, первое касание неизведанного. Меня отталкивают руки Майка, такие тонкие и такие сильные. Он бьет наотмашь. Меня. Ударить ее я не позволяю. Потом, в его машине, когда я промываю ссадины виски Bells, он обнимает меня и говорит, что мы никогда не должны больше друг другу изменять. Его руки гладят мое лицо. Я закрываю глаза, прислонившись к его плечу. Это счастье. Абсолютное, невесомое. Хрупкое, как самая сильная связь, которую может разрушить одно слово или нажатие красной кнопки.
Красный. Цвет заката? Нет. Цвет катиной помады? Меня трясет. Я кусаю нижнюю губу. До крови. Кровь. У меня она часто идет носом во время насморка. Потому что белый порошок разъедает слизистую. Я не пугаюсь, когда мне после пятого звонка никто не открывает дверь. Она любит поспать. Из пушки не разбудишь. Я усаживаюсь у стены под дверью и готовлю обвинительную речь, которую обрушу на нее, когда она проснется и откроет дверь, вся такая растрепанная со сна и вызывающе-хрупкая, как ценная статуэтка. Она будет смущенно хлопать ресницами и бормотать извинения, пока я буду, смеясь, приводить ее шевелюру в еще более грандиозный беспорядок. Ей потом расчесываться час, не меньше… Я поднимаюсь с пола и поворачиваю дверную ручку. Просто проверить. Открыто. Она держит дверь запертой только, когда спит или когда уходит из дома. У Кати элитный дом. Со швейцаром. Меня пропускают внизу, не позвонив, только потому что хорошо знают. И у нее открыто. И мы разговаривали по телефону час назад. Она ведь ждала, что я приеду. Вбегаю внутрь. Вперед, по длинному коридору прямо в сапогах. Она меня за это убьет, но панику не остановить. Внутри все сжимается. Ну же!
Кухня. У нее на кухне красные стены. Это модно. Ярко-красные. И белый пол. И рассыпанный по полу белый порошок. И тонкая россыпь, как бисера, капелек…чего? Я не помню. Красное, веером. И еще я не помню, где у нее телефон. Где телефон в этом чертовом доме?! Катя, Катенька, ну же. Мои губы покрывают поцелуями спутанные волосы с запахом ореха. Меня снова оттаскивают, а я не хочу. Мигалка скорой. Какие-то люди. Незнакомые. Я стираю из записной книжки телефон Майка. Все. Больше никогда. Меня что-то еще спрашивают, дают где-то расписаться. Я сжимаю в руке пластмассовую ручку.
Желтый. Цвет солнца? Или цветов, которые упорно оставляет под моей дверью Майк? Желтый. Я пишу: цветы. Желтые ромашки, единственные, которые люблю. Из детства. Запах весны. Я иду выбрасывать их в мусоропровод. Он хватает меня у лифта. Его руки… сильные, да. Не вырваться. И не пнуть, он держит на расстоянии. И даже нет такого желания. Я смотрю в его глаза. Господи. Только бы дотронуться. Немедленно, сейчас. Его вкус на языке сильнее любого белого порошка. Мы вваливаемся в лифт, начисто забыв путь до моей квартиры. Кнопка «стоп» и его губы, повсюду. Жадные, вбирающие, будто желающие впитать без остатка. Я запускаю пальцы в его волосы, дергаю на себя, тяну. Я глотаю собственные крики пополам с обидой. Я предаю Катю. Черт, я предам весь мир за ощущение его тела, прижатого ко мне. За то, чтобы ощущать его во мне. За нашу музыку. Мы снова сплетаем пальцы. Вместе. Он никогда меня не оставит. Он пойдет работать в фирму отца. И мы уйдем из белого плена. Мы сможем без него, раз не можем друг без друга. В глазах темнеет до головокружения. Его губы… звенящая точка у меня внутри. Вскрик. Пустота.
Черный. Я подчеркиваю черные буквы на белой бумаге. Черный? Машина. BMW Майка. Майк. Михаил Валерьевич Воронцов. Мишка. Мой. Я не понимаю, чего от меня хотят. Судорожно сжимают телефонную трубку. Авария? Не далеко от ночного клуба? По версии очевидцев находился в алкогольном или наркотическом опьянении? Нет, это ошибка. Он не мог. Он завязал. Мы завязали. Я смеюсь. Это не правда. Они что, не знают значения этого слова? Я повторю по слогам, сколько надо. Не правда. Не правда. Не правда. Не… Правда. Черный. Черный остов оплавленного металла. Ничего не осталось. Ведь был пожар. Огонь, он…
Оранжевый. Цвет нашего холодильника. А что? Мы хотели позитивный холодильник. Я пишу: холодильник. От его дверцы у меня треугольный шрам на лбу. Мне сказали, что долго не могли оттащить. Я не помню. Это было после того, как из рук выпала телефонная трубка? Помню только, как было смешно. Да, мне очень смешно. И не хватает воздуха. Я давлюсь им, выплевываю наружу. Не хочу. Удар, снова удар. Не хочу. Вы врете. Он не мог. Он бы не посмел. Я плачу. Но слез нет. У меня были только Майк и белый порошок. Теперь у меня нет Майка. Я вдыхаю, глубоко. Так глубоко, как умею, до последней крупицы. Когда меня выписали из больницы, то сказали, что следующий приступ может быть летальным. Так и сказали. Летальным. А мне девятнадцать лет. Девятнадцать? Как много. Кате было семнадцать. Было. А Майку двадцать два. Сжимаюсь в комок. Я не хочу.
Зеленый. Мне долго ничего не приходит на ум. Цвет травки? Травка. Игра слов, смешно. Трава и россыпь желтых цветов на ней. И солнце. И мама. И я барахтаюсь в мутной воде. Нет, не то. Это было не со мной. Моя рука вывела прочерк в графе «имя». Зеленый. Глаза. Цвет глаз человека. Отца Майка. Он забрал меня из больницы. Проще говоря, из дурнушки. После второго раза посчитали, что суицид. Почему никто не поверил, что я случайно? Просто дрожали пальцы. Просто было мало воздуха. А на той стороне запах орехов и раскинутые белые руки-крылья в такт музыке.
Зеленый. Если бы не глаза, он был бы очень похож. Те же черты, все то же, только… крепче? У него руки сильные, но не тонкие. На лице мало эмоций, и тело их тоже не отражает. Нет той пластики, той игры. Я понимаю, почему Майк его не любил. Сухой. Скупой. Черствый. Он не давал ему летать. И я знаю, за что люблю его я.
Зеленый. И желтые точечки вокруг зрачка. Тепло. Взамен бездонно-серой пустоты. Я утыкаюсь носом в воротник его пальто. Все хорошо. Все хорошо. Плевать, что говорят, будто это уже не лечиться. Что остановиться нельзя. Поздно. Поздно? Мне девятнадцать лет, хоть и выгляжу я намного старше. Мне девятнадцать. Пережить эту осень – будет двадцать. А он просит меня об этом. Он очень просит. Ему почему-то важно. Смешно, ведь Майка уже не вернуть. Но сидя сейчас на полу я понимаю, что уже не хочу никого возвращать. Я хочу вернуться. К нему. К тому мужчине, который сейчас ждет меня в коридоре. Который курит, считая шаги, и каждый раз запинается, дойдя до двадцати. Я хочу. Я верю. Я вернусь.
Как давно вы начали принимать наркотики?
Черное на белом. Черные буквы на белой бумаге собираются в слова. Я пишу. Над моей головой лопасти вентилятора гоняют воздух. Если запрокинуть голову и смотреть на него, то думается очень легко.
Задание: здесь
Работы других авторов: здесь
Мое, вот.
Предупреждение: наркотики, dark
Предупреждение 2: вычитка поверхностная авторская.
читать дальшеЯ сижу на белом полу в комнате с белыми стенами и белым потолком. Мне сказали располагаться, как мне удобно, вот я и располагаюсь. На коленях у меня белый листок. На листке напечатаны черные буквы, которые я, прищурившись, собираю в слова. Задание понято, я приступаю к выполнению. Просто тест. Он не займет у меня много времени, так мне сказали. Поднимаю глаза вверх. Смотрю на вентилятор, лопасти которого напоминают мне вертолет, они вращаются и гоняют воздух по помещению. Глядя на него, удобно думать.
Итак, белый. Порошок. Он лежит маленькими горсточками на зеркальной поверхности стола рядом с тонкими полосками бумаги. Все для людей. В любой момент можно подойти и взять, так просто. Совершенно бесплатно. Впрочем, не помню, когда мне приходилось покупать это за деньги, но, наверное, приходилось. Я думаю пару секунд и зачеркиваю слово. Порошок – это слишком легко, прямолинейно. Так напишут девяносто пять процентов наркоманов из ста. Белый. Белая. Рубашка Майка. Она мерцает ярким пятном в неоновом свете. Он раскидывает руки, как крылья, будто танцует, и замирает посреди танцпола, закрыв глаза. Вокруг него музыка, давка. Но люди расступаются, образуя для него пустое пространство. Он стоит, запрокинув голову, темные волосы липнут прядями ко лбу, влажные не от пота, а от воды, которую он вылил на себя, сделав предварительно глоток из бутылки. Теперь ему не жарко, в самый раз. Он слушает музыку, пропускает ее через себя, живет в ней, но не делает даже легкого покачивания в такт. Неподвижность. И вот, один поворот головы, легкое, почти неуловимое движение, но оно приводит в экстаз. Он чудесный, невероятный. Его нельзя не любить, хотя он будто отталкивает от себя солнечный свет. Темно-серые глаза, точеные скулы, чуть заостренные черты лица. Но при этом вся его фигура, поза, то, как его длинные пальцы зажимают в руках сигарету, когда он курит – это не передать словами. Никто так не умеет застывать в неподвижности, как он. Никто не умеет так передавать любую эмоцию, не отражая своим лицом ни одной эмоции. За него всегда говорит тело. И однажды, тем вечером, его тело заговорило для меня. И глядя на него, я впервые вдыхаю предложенный бесплатный подарок, почти не заметив. Кажется, на меня тогда почти не подействовало. Сильнее были его холодные губы и привкус коньяка на языке. После поцелуя мне было сложно даже с места подняться. Он рассмеялся и предложил отвезти меня домой. Его черное BMW летело по дороге, но не к моему дому, а куда-то в Кронштадт, по не отремонтированной до конца дороге с провалами. Было и жутко и прекрасно. Мы целовались так, что болело в груди от недостатка кислорода. Одежда под пальцами казалась твердой и неудобной. Холодные пуговицы не хотели поддаваться. Мы перебрались на заднее сиденье. Мотор уже давно заглушен, в салоне темно и холодно. Почти минимальный контакт тел, мои ногти царапают дорогую кожаную обивку, когда не могут оставить метки на его плечах. Внутри безумно жарко, убийственно горячо, а снаружи я покрываюсь гусиной кожей. Крика не получается, из горла вырываются всхлипы, будто что-то мешает. По щекам катятся слезы. Я целую его запястье, Майк касается в ответ губами моих волос. Он отстраняет меня, чтобы слазить в бардачок за сигаретами. Меня уже к тому моменту почти отцепляет, но все равно его движение отзывается внутри, как музыка. Я снова хочу его, но не настаиваю. Мы просто курим его слишком крепкие сигареты, глотая дым, как иллюзию обогрева и делим на двоих его куртку. Так мы встречаем рассвет. Розовое на синем. Кучевые облака. Красиво.
Синий. Цвет моря. Я пишу на листе: море. Все правильно, море, оно синее. Я еще это помню. Гигантские волны, шторм в три балла. И бело-голубая яхта с ярким парусом, маленькая и бесстрашная, переваливается между пенящимися гребнями. А на ней мы. Кто мы? Мы друзья Майка. Те люди, которых он взял с собой в свое последнее студенческое лето. Мы пьем шампанское. Хотя нет, мы им обливаемся. Оно щедро льется за борт. Мы целуемся с ветром, подставляем под него почти обнаженные тела. Нам не холодно. А на столе, накрытые стеклянным колпаком, ждут своего часа белые кучки, такие маленькие, но столь же могучие, как волны. Я держусь за мокрый поручень и свешиваюсь за борт. Я кричу Эгейскому морю, что люблю его. Море отвечает мне шумом. Резкий крен, я поскальзываюсь. Меня ловят тонкие руки Майка. Тонкие, но такие крепкие. Он прижимает меня к груди и шепчет о том, как испугался. Я растворяюсь в тепле его кожи и звуке голоса, меня сотрясает почти как от оргазма, когда его губы касаются моего уха. Белый порошок усиливает чувствительность многократно. Но дело не в нем. Дело в Майке. Я переплетаю наши пальцы, тянусь к его губам за поцелуем. Опять холодные. И соленые от морского ветра. Я целую Майка. Я целую ветер. И мы оба знаем, упади я тогда за борт, той ночью меня бы полюбило только Эгейское море. На яхте не было спасательного круга. И никто не кинулся бы меня спасать. Мне бы хватило стакана воды, чтобы в нем утонуть. Но я тону в Майке. Хватаюсь за него, как за спасательный круг, когда качка становится почти невыносимой. Мы чуть не падаем вместе с кровати. Смеемся. Сигарет мы не находим и потому ломаем на кусочки честно утащенный с палубы шоколад.
Коричневый. Нет, каштановый. Золотисто-каштановый. Цвет ее волос. Катя. Моя сестренка, мой маленький друг. Длинные волосы, такие длинные, что длиннее даже ее мини-юбки – бесконечный повод для шуток. Я обожаю их распускать, густую каштановую массу, пахнущую ореховым шампунем. Я обожаю их целовать, когда белый туман накрывает сознание. Я тону в них. И я прячу в них свое лицо, когда выплакиваю ей душу. Я люблю Майка. А он в туалете с кем-то и с белым порошком. Не выходят уже пятнадцать минут. Меня трясет. И ломает. Я его ненавижу. Я так его хочу. А вместо этого поднимаю тяжелую, будто налитую свинцом голову, и целую голубую жилку на тонкой шее. Потом накрашенные прозрачным блеском губы. Она обнимает меня крепче. Робкий, неуверенный язычок, первое касание неизведанного. Меня отталкивают руки Майка, такие тонкие и такие сильные. Он бьет наотмашь. Меня. Ударить ее я не позволяю. Потом, в его машине, когда я промываю ссадины виски Bells, он обнимает меня и говорит, что мы никогда не должны больше друг другу изменять. Его руки гладят мое лицо. Я закрываю глаза, прислонившись к его плечу. Это счастье. Абсолютное, невесомое. Хрупкое, как самая сильная связь, которую может разрушить одно слово или нажатие красной кнопки.
Красный. Цвет заката? Нет. Цвет катиной помады? Меня трясет. Я кусаю нижнюю губу. До крови. Кровь. У меня она часто идет носом во время насморка. Потому что белый порошок разъедает слизистую. Я не пугаюсь, когда мне после пятого звонка никто не открывает дверь. Она любит поспать. Из пушки не разбудишь. Я усаживаюсь у стены под дверью и готовлю обвинительную речь, которую обрушу на нее, когда она проснется и откроет дверь, вся такая растрепанная со сна и вызывающе-хрупкая, как ценная статуэтка. Она будет смущенно хлопать ресницами и бормотать извинения, пока я буду, смеясь, приводить ее шевелюру в еще более грандиозный беспорядок. Ей потом расчесываться час, не меньше… Я поднимаюсь с пола и поворачиваю дверную ручку. Просто проверить. Открыто. Она держит дверь запертой только, когда спит или когда уходит из дома. У Кати элитный дом. Со швейцаром. Меня пропускают внизу, не позвонив, только потому что хорошо знают. И у нее открыто. И мы разговаривали по телефону час назад. Она ведь ждала, что я приеду. Вбегаю внутрь. Вперед, по длинному коридору прямо в сапогах. Она меня за это убьет, но панику не остановить. Внутри все сжимается. Ну же!
Кухня. У нее на кухне красные стены. Это модно. Ярко-красные. И белый пол. И рассыпанный по полу белый порошок. И тонкая россыпь, как бисера, капелек…чего? Я не помню. Красное, веером. И еще я не помню, где у нее телефон. Где телефон в этом чертовом доме?! Катя, Катенька, ну же. Мои губы покрывают поцелуями спутанные волосы с запахом ореха. Меня снова оттаскивают, а я не хочу. Мигалка скорой. Какие-то люди. Незнакомые. Я стираю из записной книжки телефон Майка. Все. Больше никогда. Меня что-то еще спрашивают, дают где-то расписаться. Я сжимаю в руке пластмассовую ручку.
Желтый. Цвет солнца? Или цветов, которые упорно оставляет под моей дверью Майк? Желтый. Я пишу: цветы. Желтые ромашки, единственные, которые люблю. Из детства. Запах весны. Я иду выбрасывать их в мусоропровод. Он хватает меня у лифта. Его руки… сильные, да. Не вырваться. И не пнуть, он держит на расстоянии. И даже нет такого желания. Я смотрю в его глаза. Господи. Только бы дотронуться. Немедленно, сейчас. Его вкус на языке сильнее любого белого порошка. Мы вваливаемся в лифт, начисто забыв путь до моей квартиры. Кнопка «стоп» и его губы, повсюду. Жадные, вбирающие, будто желающие впитать без остатка. Я запускаю пальцы в его волосы, дергаю на себя, тяну. Я глотаю собственные крики пополам с обидой. Я предаю Катю. Черт, я предам весь мир за ощущение его тела, прижатого ко мне. За то, чтобы ощущать его во мне. За нашу музыку. Мы снова сплетаем пальцы. Вместе. Он никогда меня не оставит. Он пойдет работать в фирму отца. И мы уйдем из белого плена. Мы сможем без него, раз не можем друг без друга. В глазах темнеет до головокружения. Его губы… звенящая точка у меня внутри. Вскрик. Пустота.
Черный. Я подчеркиваю черные буквы на белой бумаге. Черный? Машина. BMW Майка. Майк. Михаил Валерьевич Воронцов. Мишка. Мой. Я не понимаю, чего от меня хотят. Судорожно сжимают телефонную трубку. Авария? Не далеко от ночного клуба? По версии очевидцев находился в алкогольном или наркотическом опьянении? Нет, это ошибка. Он не мог. Он завязал. Мы завязали. Я смеюсь. Это не правда. Они что, не знают значения этого слова? Я повторю по слогам, сколько надо. Не правда. Не правда. Не правда. Не… Правда. Черный. Черный остов оплавленного металла. Ничего не осталось. Ведь был пожар. Огонь, он…
Оранжевый. Цвет нашего холодильника. А что? Мы хотели позитивный холодильник. Я пишу: холодильник. От его дверцы у меня треугольный шрам на лбу. Мне сказали, что долго не могли оттащить. Я не помню. Это было после того, как из рук выпала телефонная трубка? Помню только, как было смешно. Да, мне очень смешно. И не хватает воздуха. Я давлюсь им, выплевываю наружу. Не хочу. Удар, снова удар. Не хочу. Вы врете. Он не мог. Он бы не посмел. Я плачу. Но слез нет. У меня были только Майк и белый порошок. Теперь у меня нет Майка. Я вдыхаю, глубоко. Так глубоко, как умею, до последней крупицы. Когда меня выписали из больницы, то сказали, что следующий приступ может быть летальным. Так и сказали. Летальным. А мне девятнадцать лет. Девятнадцать? Как много. Кате было семнадцать. Было. А Майку двадцать два. Сжимаюсь в комок. Я не хочу.
Зеленый. Мне долго ничего не приходит на ум. Цвет травки? Травка. Игра слов, смешно. Трава и россыпь желтых цветов на ней. И солнце. И мама. И я барахтаюсь в мутной воде. Нет, не то. Это было не со мной. Моя рука вывела прочерк в графе «имя». Зеленый. Глаза. Цвет глаз человека. Отца Майка. Он забрал меня из больницы. Проще говоря, из дурнушки. После второго раза посчитали, что суицид. Почему никто не поверил, что я случайно? Просто дрожали пальцы. Просто было мало воздуха. А на той стороне запах орехов и раскинутые белые руки-крылья в такт музыке.
Зеленый. Если бы не глаза, он был бы очень похож. Те же черты, все то же, только… крепче? У него руки сильные, но не тонкие. На лице мало эмоций, и тело их тоже не отражает. Нет той пластики, той игры. Я понимаю, почему Майк его не любил. Сухой. Скупой. Черствый. Он не давал ему летать. И я знаю, за что люблю его я.
Зеленый. И желтые точечки вокруг зрачка. Тепло. Взамен бездонно-серой пустоты. Я утыкаюсь носом в воротник его пальто. Все хорошо. Все хорошо. Плевать, что говорят, будто это уже не лечиться. Что остановиться нельзя. Поздно. Поздно? Мне девятнадцать лет, хоть и выгляжу я намного старше. Мне девятнадцать. Пережить эту осень – будет двадцать. А он просит меня об этом. Он очень просит. Ему почему-то важно. Смешно, ведь Майка уже не вернуть. Но сидя сейчас на полу я понимаю, что уже не хочу никого возвращать. Я хочу вернуться. К нему. К тому мужчине, который сейчас ждет меня в коридоре. Который курит, считая шаги, и каждый раз запинается, дойдя до двадцати. Я хочу. Я верю. Я вернусь.
Как давно вы начали принимать наркотики?
Черное на белом. Черные буквы на белой бумаге собираются в слова. Я пишу. Над моей головой лопасти вентилятора гоняют воздух. Если запрокинуть голову и смотреть на него, то думается очень легко.
-
-
08.11.2009 в 22:31У меня аж дыхание перехватило... это... это...
Господи, какое всё это настоящее...
-
-
08.11.2009 в 22:37-
-
08.11.2009 в 22:41-
-
08.11.2009 в 22:44... и в Кронштадт по прежнему нет нормальной дороги...
Макс, это не отзыв... это просто мысли в слух
-
-
08.11.2009 в 23:10Биннер люблю, когда ты так
Талула спасибо, что прочла. Все-таки был огромен риск, что только настроение себе испортишь. Я очень оценил. Люблю, просто люблю, когда человек оказывается выше и сильнее жизненных обстоятельств и собственных слабостей! Я тоже люблю. вкусно написано... мммм мррр!
Shakret почти реал, если бы не мужчина за дверью А почему он тебе кажется нереальным? ... и в Кронштадт по прежнему нет нормальной дороги... Да, все чинят. Макс, это не отзыв... это просто мысли в слух Спасибо за них)
-
-
08.11.2009 в 23:19-
-
08.11.2009 в 23:19-
-
08.11.2009 в 23:30Представить себе отца, потерявшего сына и взявшго шефство над его его другом (не важно по каким причинам) могу, но только если речь идет не о наркоманах... особенно когда так увяз в коксе...
реал давит на вооброжалку
-
-
09.11.2009 в 00:11Талула это всегда чувствуется, ты права) но пишется тяжело))
Celena de Wolff
-
-
09.11.2009 в 00:39Представить себе отца, потерявшего сына и взявшго шефство над его его другом (не важно по каким причинам) могу, но только если речь идет не о наркоманах... особенно когда так увяз в коксе...
Shakret, видится мне, что, возможно, не сумев спасти сына, он просто пытается помочь хотя бы этой заблудившейся между двумя мирами душе. читать дальше
-
-
09.11.2009 в 01:42-
-
09.11.2009 в 01:56-
-
09.11.2009 в 02:01-
-
09.11.2009 в 02:04-
-
09.11.2009 в 02:09Ylubaka неприятный такой осадок. мрр, извиняюсь) ну вот так как-то написалось) что делаешь и кому ты останешься нужен, если вдруг упадешь сломанной куклой Сложно лучше сформулировать. Мерси)
-
-
09.11.2009 в 02:15И тут кажись поправить надо, нэ? "их горла вырываются всхлипы"
-
-
09.11.2009 в 02:22-
-
09.11.2009 в 02:23А на той стороне запах орехов и раскинутые белые руки-крылья в такт музыке.
Макс, скажи мне, что эта история закончилась, в смысле, он покинет эту комнату и будет жить дальше...
читать дальше
-
-
09.11.2009 в 02:26по неволе, задумываешься о хрупкости жизни и силе зависимости, том, что делаешь и кому ты останешься нужен, если вдруг упадешь сломанной куклой
Собственно это я и имела ввиду - в реале, реальном таком реале - НИКОМУ (за исключением, если повезет, близких)
Если кому-то повезло испытать обратное - значит он попал в сказку ))))
/Bonita/ читать дальше
-
-
09.11.2009 в 02:47Kiryana Мне кажется, что у ГГ зависимость не от наркотиков была, а от человека... человека настолько любимого и желанного, у меня тоже такое ощущение создалось
-
-
09.11.2009 в 02:47А зависимость.. Изначально от человека, потом - от наркотиков. А Майк...он любил, как умел. Людей так много разных, и у каждого свой максимум того, что могут дать. Своя сила зависимости.
midory09 по крайней мере, он, кажется, этого хочет. Очень много зависит от этого желания. Между тем, когда оно есть и когда его нет - пропасть.
Shakret если человек сильно увяз, то мозг уже не сохранен и нужно иметь оооочень веский повод даже для попытки его вытащить... Ну, человеческое обличье герой несмотря на зависимость не потерял. Все было не так страшно, он ведь уже лечился. Просто совершенно жуткий стресс запустил все быстрее в разы. А повод... Нет тут прагматизма. Никакого. Только эмоции. Просто два человека в одну и ту же минуту потеряли смысл, который заключался в третьем.
ИКОМУ (за исключением, если повезет, близких) Иногда близкие равнодушнее посторонних, правда. Я измеряю близость не кровью. Если кому-то повезло испытать обратное - значит он попал в сказку )))) Тут не спорю. Наша жизнь наполнена сказками, иначе где бы черпали свое вдохновение сказочники
-
-
09.11.2009 в 02:55-
-
09.11.2009 в 02:59-
-
09.11.2009 в 03:01-
-
09.11.2009 в 03:08А ты не читал Булгакова "Морфий"?
-
-
09.11.2009 в 03:21-
-
09.11.2009 в 04:20-
-
09.11.2009 в 08:56-
-
09.11.2009 в 09:32Martisha Adams спасибо. честно, вообще не ожидал, что кому-то это понравится. Исправить не забуду. Охотно верю, что там ахтунг, ибо не перечитывал
-
-
09.11.2009 в 09:35